<strong>Пандемия </strong><strong>C</strong><strong>OVID-19 как катализатор социальных перемен. </strong>Усилившиеся в связи с пандемией системные экономические и политические сбои требуют изменения общественных приоритетов, выстраивания новых иерархий ценностей и обновления морально-политических и экономических регуляторов жизни современных обществ. Социальные метаморфозы в условиях сбоя рутинных норм, институтов и практик характеризуются противоречивостью, многослойностью и нелинейностью. В условиях пандемии идеологические дискуссии правых и левых теряют убедительность, смещается общая система идеологических координат, а социальные нормы (догмы) и отклонения от них, если и не меняются местами, то обнаруживают свой исходно релятивный и договорный характер. Подобные социальные метаморфозы не всегда катастрофичны, они служат катализаторами давно назревших обновлений, зачастую обнаруживая парадоксально позитивные эффекты и последствия изначально негативных перемен [Кравченко, 2017]. В конце концов, средневековая эпидемия чумы в Европе способствовала усилению и централизации светской власти, религиозной веротерпимости, отмене крепостного права, урбанизации и росту стоимости рабочей силы; последующая эпидемия сифилиса содействовала становлению строгой протестантской морали, внесшей существенный вклад в последующие успехи капитализма; побочным эффектом Второй мировой войны стал мощный рывок человечества в освоении космоса, атомной энергии и в медицинских технологиях.

В настоящем снова растет запрос на экспериментальные политические решения, которые отражают новейшие социальные закономерности и тенденции социальной политики. В ходе развертывания пандемии COVID-19 современные общества активно масштабируют экспериментальные социальные практики и концепции, которые имели место на его классовых и географических перифериях, были прежде объектом <em>насмешки, игнорирования, подавления</em> или <em>преследования</em>. В ситуации переконфигурации социальной структуры общества эти избыточные, еретические, маргинальные и даже криминальные представления оказываются востребованы обновленным социально-политическим порядком [Лобовиков, 2015]. Пандемия осуществляет структурные возможности, для реализации которых общество уже созрело, но при этом продолжает мыслить себя в категориях сложившихся ранее приоритетов и иерархий социальных интересов, чья онтологическая конфигурация испытывает все большие деформации. Возникает патовая ситуация, когда, с одной стороны, для слома позднемодерного политического порядка не удается накопить революционных противоречий, несмотря на множество частных конфликтов, которыми это общество пронизано на локальном, национальном и глобальном уровнях. С другой – происходит дифференциация и усложнение коллективных взаимодействий, становится все сложнее поддерживать универсальные публичные пространства. Распад этих пространств затрудняет поддержание привычных иерархий и способствует революционным состояниям гетерархии (наличие разных центров легитимации социального порядка), когда одновременно сосуществуют альтернативные ценностно-институциональные обоснования а) должного социально-политического порядка и б) общего блага, которые в идеале должны совпадать. Таким образом, запускается поиск новых способов сборки социального, политического и культурного пространств.

Под влиянием социально-экономических последствий COVID-19 формируются новые функциональные коллективности. Национализм, популизм и риторика <em>обделенных меньшинств</em> в доступной и поверхностной форме артикулируют общий разворот базового либерального консенсуса от его неолиберальной к разнообразным неокоммунитарным версиям [Фишман, 2014], от лояльного <em>методологического индивидуализма</em> экономического мейнстрима к коллективным политическим практикам, ставящим под сомнение сложившиеся ценностно-институциональные иерархии. Субъектами коллективных практик часто оказываются разрастающиеся прекариатные группы, которые действуют в логике разрушения универсума ценностей <em>общества труда. </em>Последнее больше не может предложить эффективных способов улучшения положения и перспектив <em>людей </em><em>труда</em>, демонстрируя в условиях пандемии лишь усиление нисходящих социальных траекторий, рост безработицы, падение уровня жизни, масштабное разорение мелкого бизнеса, все более избирательную поддержку со стороны социального государства и т.д. В ситуации делегитимации ценностно-институциональных иерархий <em>общества труда,</em> новые группы со <em>слабыми</em> социальными связями (<em>френды</em> в соцсетях, коллегиальные, соседские, ситуативные и низкоинтенсивные социальные контакты) все чаще начинают обладать <em>влиятельными</em> в публичном поле идентичностями, какими бы спорными они не представлялись (BLM, антиваксеры, экологические движения, <em>желтые жилеты</em>, горожане, волонтеры, сообщества подписчиков <em>звезд</em> социальных сетей и телеграмм-каналов, локальные гражданские инициативы против точечных застроек, вырубки парков, сноса/установки памятников, специфические субкультуры и т.д.), а также зачастую более эффективными потенциалом мобилизации и культурными кодами, чем привычные семьи, экономические классы и идеологические партии, лишающиеся <em>силь</em><em>ной</em> консолидирующей субъектности [Granovetter, 2005]. На практике это приводит к тому, что позднемодерные политические элиты могут создать лишь временные и паллиативные балансы интересов различных групп в качестве своей легитимирующей базы, будь то новые поколения, меньшинства, корпорации, бюджетные сословия, рыночные группы (малый бизнес), нуклеарные семьи, пенсионеры и иные контекстуально пересекающиеся и слабо связанные внутри себя сообщества. При этом внятные и долгосрочные ценностные основания их совместного, а тем более союзнического сосуществования оказываются едва ли не главной проблемой, тесно связанной с предъявлением и согласованием новых иерархий распределения доступных ресурсов. Последняя задача выполнима в контексте поиска альтернативного политического порядка – посттрудового, пострыночного и посткапиталистического, который не может быть очередной <em>настройкой</em> рыночных либеральных демократий, стремительно и повсеместно теряющих свою либеральную, демократическую и рыночную онтологию <em>обществ труда</em> [Фишман и др., 2019].

Устойчивые тенденции радикализации имущественного неравенства во всех современных обществах свидетельствуют о том, что в условиях усиления рентных и сословных критериев социальной стратификации будущее общество все чаще не имеет необходимости риторически и практически опираться на ценностный концепт <em>большинства</em>, лежащий в фундаменте демократии. В то же время большинство перестает питать иллюзии относительно перспектив стать массовым <em>средним классом, </em>обнаруживающим признаки идеологии, которая так и не была воплощена в какой-либо социально-экономической реальности<em> </em>[Вайс, 2021]. В ХХI в. возврат уровня неравенства идет даже не к стратификационной модели накануне Первой мировой войны, когда 90% населения европейских стран составляло бедное большинство, противопоставленное богатому верхнему децилю. Благодаря высокотехнологичной и мобильной глобальной экономике, все чаще связанной с нематериальными активами, происходит резкая концентрация богатства на самом верху доходной пирамиды, когда уже не 10%, а всего 1% населения в национальном и глобальном разрезе уходит в нарастающий отрыв от остальных 99% [Стиглиц, 2016]. В 1980–2016 гг. 50% нижней доходной части человечества получили 13% от общего роста доходов в это период, а всего 1% наиболее богатых забрал в два раза больше – 27% от совокупного прироста доходов в мире¹. В России 1% населения контролирует до 58% национального богатства, что является примером одного из наиболее контрастных расслоений богатства в национальном измерении. Наконец, в глобальном разрезе 1% наиболее богатых контролировали в 2019 г. 45% всех экономических активов человечества, демонстрируя в последние десятилетия уверенную тенденцию к постоянному увеличению своей доли².

Однако вместо политических инструментов снижения неравенства, связанных с прогрессивным налогообложением доходов и наследств, выравниванием шансов на рынках труда и образования, политические элиты для реанимации привычной модели роста стимулируют дешевое кредитование для населения. Заемное потребление рано или поздно оборачивается волнами массовых банкротств, безработицы, дефолтами национальных экономик и лопнувшими пузырями фондового рынка. При этом глобальные элиты все интенсивнее взаимосвязаны на фоне разобщения подавляющей массы граждан, остающейся ограниченной рамками своих <em>национальных квартир</em>. Эта тенденция вполне соответствует повсеместному переходу от <em>оседлого</em> к <em>кочевому </em>типу освоения ресурсов элитами современных обществ, который освобождает их от многих обязательств по отношению к <em>коренному населению</em> и позволяет выводить в случае опасности свои финансовые активы в офшоры из-под действия тех или иных национально-территориальных юрисдикций. Соответственно снижается необходимость делиться контролируемыми ресурсами и добиваться лояльности большинства того или иного политического сообщества посредством демократических процедур, когда можно создать <em>двойное </em>или <em>сословное </em>общество, разные части которого живут в непересекающихся социальных реальностях.

Технологии территориально-географической сегрегации жизни аристократии/буржуазии и большинства<em>, </em>принимающего основные издержки и негативные экстерналии капитализма и глобализации,<em> </em>исторически сформированы во всех классовых обществах. Современные мегаполисы демонстрируют модели усиленной сегрегации жителей разных районов, несмотря на отсутствие видимых барьеров между ними, а в национальном измерении все чаще релевантны центробежные пространственные модели дифференциации политического сообщества на <em>разные </em>Франции³ или России.⁴ Глобальное усиление неравенства становится одним из ключевых вызовов для демократии [Миланович, 2017]. Последняя будучи повсеместно сведена к ее формально-процедурному шумпетерианскому пониманию как конкуренции элит за голоса избирателей остается нечувствительна к этим вызовам, что дискредитирует ее в глазах большинства еще больше. Значительно хуже обстоят дела с легитимирующей метафорой рынка, который, не будучи сдерживаем внеэкономическими регуляторами, генерирует все большее экономическое неравенство в пользу все меньшего числа бенефициаров.

<strong>Суб</strong><strong>ъектные стратегии молодых поколений в условиях «новой нормальности»: от прогресса/изменений к адаптации/ренте? </strong>Пессимизм в ожидании революционных перемен связан с проблемой распада эффективного коллективного действия, классового политического субъекта и экономических классов в позднем Модерне. Новые политические субъекты находятся в поиске себя (класс-в-себе), что структурно аналогично пока еще смутному <em>третьему сословию</em> в основе намечающейся онтологии посттрудового общества. В свое время третье сословие распалось на экономические классы – буржуа и наемных работников, если не считать людей свободных профессий. <em>Креативный класс</em>, <em>самозанятые</em><em>,</em> <em>бюджетники, силовики </em>и иные социальные группы, являющиеся структурными следствиями распада экономических классов, пока разнородны, хотя нередко находятся в сходном положении по отношению к правящим элитам и страдают от глобального упадка <em>общества труда</em>. Множество обделенных меньшинств объединяется в недифференцированную массу <em>прекариата</em>, чье положение в социальной структуре описывается как отклонение от социальных статусов, функций и моральных норм привычных <em>трудовых классов </em>[Прекариат..., 2020]. Социальная структура <em>общества труда</em> и его консолидирующие ценности испытают радикальные трансформации под усиливающимся воздействием новых фоновых факторов – пределов роста, ускорения автоматизации и роботизации, сокращения потребности в массовом труде, увеличении <em>лишних людей</em>, усилении альтернативных идентичностей и т.д.

Идея прогресса и истории как процесса бесконечного расширения возможностей для всех обнуляется не только повсеместной приостановкой роста ВВП, но и настроениями молодых поколений, которые все отчетливее осознают, что не будут жить лучше, чем поколения родителей и дедов. Соответственно стратегии активного преобразования общества в контексте веры в широкие социальные лифты и технологические возможности оборачиваются преобладанием адаптивных настроений и пессимистических взглядов на будущее. Исследования показывают, что «во многих странах молодые люди уже начали смиряться с тем, что, вероятнее всего, будут зарабатывать меньше своих родителей. Средний класс, который неплохо себя чувствовал в 1990-х гг. почти во всем мире, кроме Восточной Европы и постсоветского пространства, сейчас заметно съеживается, нынешнюю эпоху трудно назвать эрой экономического процветания. Зная об этом, молодежь не торопится съезжать от родителей, даже если уже окончили школу. Растущую ценность приобретает стабильность и возможность получить работу, особенно в технологически развитых экономиках, которые обозначают тренд для всех остальных. Молодые поколения не спешат заводить детей и семьи, а их позиции не рынке труда недалеки от неустойчивого положения мигрантов в собственной стране. Глобализация из образа будущих возможностей стала символом всеобщей тревоги и угроз [Лапина, 2020]. Половина граждан Великобритании, США и Германии не ждут, что жизнь их детей будет лучше, чем их собственная; только 14% американцев, 15% немцев и 19% англичан верят в то, что молодое поколение будет жить в будущем богаче, безопаснее и здоровее. В 2015 г. в США 55% опрошенных были согласны с тем, что в условиях капитализма бедные беднеют, а богатые богатеют, что определенно сигнализирует о конце <em>американской мечты</em> непосредственно в месте ее возникновения.⁵

В исследовании структуры глобального богатства финансовой группы «Credit Suisse» отмечается, что миллениалы (поколение Y), вступившие в совершеннолетие в ХХI в., активно опираются на материальную поддержку своих родителей. Ее значимыми аспектами являются как помощь в получении образования, покупке недвижимости, так и вступление в права наследования [Global wealth report, 2019: 33]. Подобная рента с предыдущих поколений становится значимым аспектом долгосрочных жизненных стратегий молодежи, чьи карьерные перспективы на рынке труда оказываются более ограниченными и сомнительными, чем у предшествующих поколений. В условиях неопределенности сокращаются горизонты планирования, увеличивается <em>географическая рента</em> и неравенство шансов внутри молодых поколений в центр-периферийном пространственном измерении: как отмечают исследователи, «препятствиями для реализации жизненных планов, помимо кумовства, закупоривающего социальные лифты, являются сужение рынка труда и высокая конкуренция специалистов в результате неблагоприятной экономической ситуации, недостаток возможностей для получения первичного опыта работы для молодежи, недостаток финансов (на жилье, образование, развитие бизнеса, переезд и т. д.), постоянно меняющиеся правила игры» [Седова, 2019: 528]. Наконец, в настоящее время почти невозможно спрогнозировать, как долго <em>трудящиеся классы</em> смогут осуществлять накопления и передавать их детям в изменившихся экономических условиях и демографической ситуации простого воспроизводства. В инерционном сценарии наследственная передача и накопление богатств в условиях складывающейся модели <em>общества без экономического роста, вертикальной мобильности и массового труда</em> будет способствовать усилению имущественного неравенства новых поколений. И этот сценарий позволяет убедительно прояснить значимые социально-экономические причины ситуации, в которой «поколение Интернета утратило бунтарский дух, стало более толерантным, менее счастливым – и абсолютно не готовым ко взрослой жизни» [Твенге, 2019].

Таким образом, властный контроль, иерархии, наследование и статусные различия становятся все более органичными социальными регуляторами взамен распадающегося формально-правового равенства индивидуальных возможностей, прав и свобод. Молодые поколения перестают активно отрицать значимость и достижения своих родителей, вступая с ними в новую межпоколенческую <em>рентно</em><em>-ресурсную модель взаимодействия</em>, которую иногда поверхностно интерпретируют как впервые в истории достигнутое <em>взаимопонимание</em> и <em>дружбу отцов и детей</em>⁶<em>.</em> Российские миллениалы демонстрируют более высокий уровень образования, владения электронными технологиями, приверженность здоровому образу жизни, но при этом они откладывают на более позднее время, в том числе по прагматическим экономическим причинам, начало взрослой (самостоятельной, автономной от родителей) жизни, связанной с принятием таких жизненно важных решений, как «вступление в брак, первая беременность и рождение детей, выход на рынок труда» [Радаев, 2020: 55]. Миллениалы придают меньшее значение ценности труда и трудовой карьеры, чаще меняют место работы, но при этом не показывают статистически значимых отклонений от предыдущих поколений в области предпринимательской инициативы и стремления к собственному бизнесу [там же: 32–36].

Вместе с движением поколений, которые вынуждены адаптироваться к новым рентным и сословным факторам структурирования общества, меняются и институциональные формы выражения, согласования и продвижения коллективных интересов.

Современные представительные демократии и способы их воспроизводства становятся нерепрезентативными в обновляющейся социальной структуре, которая все чаще не способна обеспечивать поступательный рост возможностей и благосостояния для большинства, что являлось главным историческим обещанием демократии. Формальное соблюдение алгоритмов и процедур воспроизводства современной элитарной демократии вызывает растущую критику с точки зрения способности согласовывать, отстаивать и просто выражать интересы большинства в ситуации кризиса согласительных политических систем [Руденко, 2019]. Рост внутренней конфликтности и переформатирование социальной структуры общества проявляются в кризисе классовых партий и идеологий, подъеме популизма, национализма и практик цветных революций и переворотов, которые уверенно проникают из периферийных обществ в западные страны, в виде движения <em>желтых жилетов </em>во Франции, расовых гражданских волнений в США и т.д. Несистемные движения и спонтанные виды гражданской активности все чаще указывают на то, что реальные проблемы, запросы на изменения и принципиальные политические дилеммы находятся за рамками узкого процедурного дискурса демократии как закрытой конкуренции элит; капитализма как саморегулируемых и справедливых свободных рынков; либерализма как утопии бесконечного расширения индивидуальных возможностей и свобод. Указанные метафоры все хуже соотносятся с реалиями современных обществ, а тем более не способны объяснить происходящие в них изменения способов организации экономической, социальной и политической жизни.⁷ При этом внутренне нестабильные демократии много раз возникали и исчезали в человеческой истории, они вовсе не являются ее всеобщим фукуямовским финалом: «греческие республики стали деспотиями, римская – империей, средневековые итальянские республики – монархиями, новгородская пала, венецианская сдалась Наполеону, почти вся демократическая Европа – Гитлеру. И если бы не самозабвенная борьба советского народа, ведомого тоталитарной властью, демократии в ее нынешнем виде в Европе не было бы» [Karaganov, 2019: 65–66].

Утверждения о разного рода концах – истории, коммунизма, гуманизма, идеологии – свидетельствуют лишь о том, что дискурс, в рамках которого были сформулированы эти утверждения, позиционировался как безальтернативный. Между тем сильный <em>субъектный проект</em> Модерна означает, прежде всего, бесконечное соревнование альтернатив, отказ от <em>вечных</em> ценностей и неизменного в поколениях образа жизни в пользу перманентных и динамичных социальных изменений, интенсивной мобильности, рефлексивной социальности, роста пространств автономии индивидов – всего того, что противоречит стратегии культурных и социальных регуляторов домодерных обществ. Скорость социальных изменений в модерном обществе такова, что даже на протяжении человеческой жизни способ существования, цели и базовые ценности большинства граждан могут быть существенно изменены, как показывают и опыты мировых форсированных модернизаций, и глобальные социологические опросы, согласно которым все современные общества пронизаны постматериальными импульсами и с разной скоростью движутся в едином направлении ценностных изменений [Inglehart, 2018]. Поэтому объяснение особенностей реализации проекта Модерна в разных конкретных обществах – <em>быстрого успеха</em>, <em>приостановки</em>, инволюции, отката, институциональной вариативности модели – посредством апелляции к накопленным и воспроизводящимся в неизменном виде культурным архетипами, <em>идентичностями</em> и <em>ментальностями</em> представляется весьма ограниченным по своему объяснительному и прогностическому потенциалу.

Увеличение ведущих акторов глобального мира и радикализация неравенства и различий внутри наций-государств и мироэкономики, ведущие к эскалации политических, экономических, культурных конфликтов, инициируют соблазн объяснить эти явления сквозь призму цивилизационной парадигмы и устойчивых культурных различий. Однако подобное объяснение фактически работает на закрепление этих различий, подразумевая их непреодолимость и <em>объективный характер</em> следующих из них дискриминационных практик, неравенства, нормативного партикуляризма различных <em>духовных скреп</em>, к которым апеллируют неотрадиционалистские элиты, закрепляющие свою легитимность подобной политической риторикой. Таким образом, в условиях Модерна цивилизационный дискурс имеет скорее прагматическое, популистское применение, чем является способом объяснения закономерностей, действующих на современное человечество.

Вопрос инициации назревших в позднемодерном обществе изменений состоит в том, что они требуют принципиального отказа от ранее принятых целей, способов их достижения и описывающих/легитимирующих их понятий. В подобном контексте кризис неолиберального мейнстрима и стоящей за ним рыночно-демократической социальной метафорики и онтологии дает неожиданные преимущества <em>периферийным обществам</em>, которым особо нечего терять на указанном пути. Отставание и маргинальность превращаются в неожиданное преимущество, когда осознаются как конец очереди, ведущей в тупик.⁸ Соответственно найти альтернативы проще открепившись от иерархий и понятий западного мейнстрима, входящего в фазу исторического упадка. Проблема в том, что обходные пути, которые станут новыми столбовыми дорогами человечества, необходимо конструировать в глобальной, мир-системной перспективе. Глобальный запрос на новую сборку универсального социального, экономического и политического пространств очевиден. В этом контексте партикулярный хаос дискурсов привилегированных/стигматизированных меньшинств на обломках экономических классов является лишь переходной стадией к универсальным системам внеэкономических посттрудовых ценностей, без которых <em>большое общество</em> не сможет воспроизводиться [Срничек, Уильямс, 2019]. Очевидно, что доминирующие ценности, последним историческим аккордом которых было утверждение о <em>конце истории</em> в виде рыночно-либеральных демократий, будут необратимо трансформироваться. Это не значит, что окончательно утрачены возможности для воссоздания <em>либерального консенсуса</em> в основе позднего Модерна, чья радикальная идеологическая трактовка в виде <em>конца истории</em> была всего лишь одним из <em>особенных</em> вариантов, претендовавшим на статус всеобщего. Ключевым и политически наиболее чувствительным вопросом является <em>переоценка </em>индивидуальной и коллективной<em> полезности</em> в условиях <em>ограниченных ресурсов</em>: какие качества и способности граждан будут востребованы обществом, а какие подвергнутся девальвации; какие ценности и социальные группы, ресурсы и технологии общество станет считать более полезными для своего актуального существования, а какие будут утрачивать свою былую значимость?

Критерии социальной справедливости являются относительными, устанавливаемыми каждой исторической эпохой или историко-политическим проектом. В зависимости от высших смыслов своего существования политический субъект воспроизводит внутри себя справедливость как идею своей гармонии, меры, соразмерности. Не существует эффективного способа, который мог бы раз и навсегда зафиксировать <em>окончат</em><em>ельную</em> <em>справедливость</em> на основании синтеза консервативных, либеральных и коммунитарных субъектов с их релятивными представлениями, которые невозможно универсализировать за пределами соответствующих идеологий. Каждый субъект претендует на <em>правду реальности</em>, но <em>в реальности </em>это всегда не более, чем динамичная гегемония <em>более справедливых</em> субъектов, на основании версий, перспектив или интерпретаций реальности, даже если субъект пытается остаться в пределах позитивистских и естественнонаучных подходов.

Процессы переоценки ценностей ведут к необратимому изменению сложившихся классовых, статусных, ресурсных и властных иерархий в обществе, связанных с контролем властного аппарата государства. Безусловно, политическим элитам хотелось бы определять ценность/полезность всех остальных социальных групп в рамках социального порядка, бенефициарами которого они выступают. Тем не менее в модерных обществах механизмы гегемонии и монополизации ресурсов немногими всегда наталкиваются на встречные тенденции выравнивания в интересах большинства, поддерживаемых ценностью демократии и формальным равенством гражданских прав. Соответственно любые ценностные основания нового социального порядка и следующие из них нормативные практики могут обрести прочность только при условии широкого, а значит всегда компромиссного общественного согласия, в которое так или иначе вовлечено большинство. Только в ходе признания общего коллективного воображаемого оно превращается в инструмент материального коллективного взаимодействия. <em>Нарастающее </em><em>открепле</em><em>ние</em><em> большинства от трудовой, военной, электоральной, предпринимательской, демографической </em><em>ценности</em><em> превращает его </em><em>в потенциального субъекта</em><em> глобального ценностно-этического поворота. Последний в перспективе может позволить совместить трансформацию коллекти</em><em>вных социальных практик и институтов с новыми форматами их общественной полезности, будь то </em><em>волонтерство</em><em> или любая иная активность граждан на благо общества, доказывающая их новые гражданские добродетели, которые должны быть вознаграждены обществом.</em>

<strong>Ценнос</strong><strong>тно-институциональные факторы «новой нормальности» в контексте пандемии </strong><strong>COVID</strong><strong>-19. </strong>Периферийные и маргинальные ранее социальные ценности, практики и технологии, активированные пандемией COVID-19, могут стать в будущем новыми нормами и центральными политическими и экономическими институтами, войти в рутинные практики. Инициированное пандемией поисковое социально-политическое конструирование, усиление ценностных и институциональных альтернатив, изменение приоритетов социальной регуляции в долгосрочной перспективе могут привести к созданию новой модели социальной политики и принципов достижения общественного согласия, более адекватных трансформирующейся социальной и экономической структуре современных <em>обществ труда</em>. Тем более что обещанные свободными рынками выгоды от коммодификации жизненного мира большинство граждан получает все реже, так как рыночная цена этого большинства в привычных категориях военной и трудовой полезности стремительно девальвируется.

В позднем капитализме источники экономического роста близки к исчерпанию, рынок массового труда сокращается, а технологический прогресс замедлился. В условиях достижения <em>глобальных пределов</em> емкости рынков все чаще доминируют стратегии индивидуального и коллективного рентоориентированного поведения. Однако эти стратегии могут приносить выгоды своим адептам только тогда, когда они еще <em>не являются нормой</em>, иначе рентный доступ размывается и утрачивает смысл. В лучшем случае становится возможной ситуация <em>двойной нормы и двойных стандартов</em>, причем большинство, живущее по базовой норме, не должно перенимать привилегированные права меньшинств. Соответственно меньшинства объективно не заинтересованы в том, чтобы их норма стала всеобщей, что возможно только в переходной ситуации. Она базируется на разрушении универсальных правил и институциональных пространств в пользу <em>исключений</em> и <em>привилегий</em> для рентных меньшинств. Последних становится все больше, а их партикулярные и хаотичные стратегии все труднее обеспечить за счет последовательного ресурсного ограничения большинства. В контексте распада экономических классов, в качестве массового агента политического действия функционально начинают преобладать партикулярные субъекты. Они утрачивают способность к эффективной организации своих коллективных (классовых) интересов в пространстве <em>истории</em> и <em>большого общества</em>, а потому более не могут сформулировать привычных модернистских идеологий и утопий, ориентированных на большинство. Коллективная активность локальных субъектов связана преимущественно с действиями символического и виртуального порядка, которые не ведут к реальным изменениям общества, но направлены на ситуативную адаптацию малых социальных групп к внешним условиям [Мартьянов, 2018].

Все это ведет лишь к вр<em>е</em>менной отсрочке нового общественного согласия относительно изменившейся социальной структуры социума, принципов и иерархии доступа составляющих его социальных групп к располагаемым ресурсам. Тенденции исчерпания неолиберальных рыночных метафор в основе общественного согласия эмпирически подтверждаются, во-первых, растущим глобальным пессимизмом в отношении перспектив молодых поколений повысить свой жизненный уровень в сравнении с предшествующими поколениями. Например, в 2019 г. <em>коммунитарный</em><em> поворот</em> подтверждается тем, что половина (49,6%) опрошенных американских миллениалов и зумеров предпочли бы жить в социалистической стране, при 37,2% сторонников социализма от общей выборки респондентов.⁹ Во-вторых, жизненными стратегиями нового поколения молодежи, которое не склонно требовать социальных перемен, но предпочитает адаптивные социальные практики, связанные с рентоориентированным поведением и лояльностью в отношении поколения своих родителей.

Умножающиеся нерыночные группы в ситуации нисходящей социальной мобильности все чаше артикулируют запрос на общий пересмотр критериев полезности граждан в ситуации становящегося посттрудового общества. До сих пор они сами и их возможные утопии были довольно слабы и маргинальны, но ситуация пандемии катализировала процесс расширения социально-политических и ресурсных неравенств и конфликтов. Наблюдаемая мобильность, текучесть и промежуточность всех нынешних идентичностей, статусов и практик коллективных субъектов неизбежно отольется в новые институциональные формы и иерархии. И зачастую именно радикализация и субъектности, и субъективности, отрывающая от мейнстримных представлений, фиксирующих <em>онтологию вчерашнего дня</em>, ведет к наиболее универсальным и справедливым выводам, которые истинны для большинства здесь и сейчас. Все более четкие контуры некапиталистического будущего обнаруживают отсутствие у капитализма/рынка каких-либо выходящих за рамки методологического индивидуализма <em>экономического человека</em> социальных, политических или культурных смыслов, позволяющих удерживать общество от распада. При том что компенсирующие чистую логику капитала религиозные этики он уже имплементировал в качестве своих внеэкономических легитимаций, а сопутствующие процессы <em>естественной</em> коммодификации, достигнув своего предела, обернулись против капитализма, который все чаще не может оплатить предъявляемые ему счета относительно авансированных им ранее перспектив и возможностей. Все это усугубляется отсутствием у капитализма способности к социальной регуляции коллективного взаимодействия, связанной не только с выгодами, но и с моральной стимуляцией поведения, основанного на долге перед другими людьми [Jameson, 2009: 469].

В долгосрочной перспективе актуальный упадок рыночной стратификации настойчиво требует <em>переизобретения</em> общества и новой модели социальной политики, а также пересмотра привычных способов воспроизводства и распределения общественных благ, связанных с экономическими классами, капиталистическими рынками и наемным трудом. В актуальном контексте чаша исторических весов все больше склоняется к версии справедливости, которая не сводит ценность людей к их ограниченной или инструментальной полезности в тех или иных сферах человеческой жизнедеятельности с точки зрения определенного класса, рынка или государства. Это коммунитарная версия справедливости, готовая вознаградить их за то, что они являются частью сообщества <em>хороших </em>или <em>добродетельных</em> граждан, естественным образом стремящихся к <em>общей пользе</em>, которая может быть выражена самыми разнообразными видами активности – самообразование, воспитание детей, волонтерство, общественные работы, создание общедоступных культурных и интеллектуальных благ и т.д. Подобное направление дальнейшего развития общества указывает на преходящий характер внешнего экономического принуждения и трудовой эксплуатации людей в основе прогресса, который может быть преодолен в пользу более свободной регуляции общественно-полезной деятельности, не сводимой только к привычным образам отчужденного труда.