Везде
Россия: из прошлого в будущее (круглый стол по книге б.н. Миронова)
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Россия: из прошлого в будущее (круглый стол по книге б.н. Миронова)
Аннотация
Код статьи
S013216250019389-0-1
DOI
10.31857/S013216250010908-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Романовский Николай Валентинович 
Должность: Главный научный сотрудник; заместитель главного редактора; профессор
Аффилиация:
Институт социологии ФНИСЦ РАН
журнал «Социологические исследования»
Российский государственный гуманитарный университет
Адрес: Москва, Российская Федерация, Москва
Выпуск
Номер 3
Страницы
24-39
Аннотация

Б.Н. Миронов практикует тесное взаимодействие истории и социологии. В обсуждаемой работе «Российская модернизация и революция» (2019) автор вышел за хронологические рамки социальной истории России периода империи, развернув обсуждение таких проблем, как место и роль в нашей и всемирной истории революций, сущность и итоги вековых усилий по «модернизации» России, тенденций трехсотлетней истории страны. История имперской России – с XVII века до февраля 1917 г. может быть представлена как движение страны через советские десятилетия в будущее. Автор преследовал и другую цель – проверка социологического инструментария для решения подобных задач, использование возможностей исторической социологии, которая, номинально существуя в нашей науке, все еще представляется предприятием загадочным, неустановившимся. Этот аспект заинтересовал редакцию журнала, поэтому мы пригласили выступить с оценками и мнениями разных ученых – историков, социологов, социальных философов. Важность этой проблематики связана с усилиями общественно-научной мысли в понимании текущих и грядущих проблем нашей страны, сложность и болезненность которых всякий раз толкает обратиться к прошлому, к истокам дня сегодняшнего. Обсуждение книги сложилось вокруг двух ключевых проблем: баз данных, созданных Б.Н. Мироновым в ходе изысканий, и концепции модернизации. Концепцию «модернизации» Б.Н. Миронов использовал как теоретическую рамку понимания и интерпретации социального прогресса страны. В дискуссии констатируется, что она не способна служить актуальной основой выработки стратегии движения современной России в будущее.

Ключевые слова
социальная история • история России и СССР • Б.Н. Миронов • теория модернизации • современные проблемы страны • будущее России
Классификатор
Получено
25.03.2022
Дата публикации
28.03.2022
Всего подписок
11
Всего просмотров
62
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1 Нефедов С.А. Причины русской революции – предмет давней дискуссии «пессимистов» с «оптимистами». «Пессимисты», в традиции русской либеральной историографии начала ХХ в., утверждают, что причина революции низкий уровень жизни населения, в первую очередь, рост малоземелья у крестьян. Этот тезис был принят советскими, а поначалу и западными специалистами. Однако в 1970-х гг. в США появилась «ревизионистская», «оптимистическая» школа. Они утверждали, что уровень жизни населения постепенно рос, а революция была обусловлена сочетанием политических затруднений и обстоятельств военного времени [Камынин, Запарий, 2019: 85–88]. В начале ХХI в. «оптимистическое» направление получило развитие и в России, его лидером стал Б.Н. Миронов. В выдержавшей три издания фундаментальной монографии «Социальная история России периода империи» он дал широкую картину развития России с позиций теории модернизации, а в другой монографии [Миронов, 2012] выступил пионером применения антропометрии для характеристики уровня жизни населения. Это книга произвела впечатление на сообщество историков, выдержала два издания и переведена на ряд языков.
2 Новая работа Б.Н. Миронова также отличается широтой охвата исторических источников и использованием больших массивов статистических данных. Она важна, в первую очередь, как первая систематическая попытка объяснить причины русской революции в условиях, как казалось, успешной модернизации.
3 Как понимает Б. Н. Миронов понятие модернизации? «Развитие страны в имперский период проходило по сценарию, будто написанному теоретиками модернизации специально для России: 1) экономика развивалась как индустриальная и рыночная, основанная на конкуренции и частной собственности; 2) формировалось гражданское общество с множеством добровольных общественных организаций; 3) складывалось правовое государство с парламентом, верховенством закона, открытостью, гласностью, публичностью…» и т. д. (с.16-17). Это стандарт, введенный в середине ХХ в. С. Блэком, С. Хантингтоном и другими авторами классической теории модернизации. Однако с тех пор прошло много времени, теория модернизации в классической форме потеряла авторитет. В «Кембриджском социологическом словаре» можно прочитать, что «модернизационный взгляд серьезно исказил реальную историю капиталистической мирсистемы» [Turner, 2006: 395]. Когда в 2001 г. в журнале «Slavic Review» обсуждалась книга Миронова «Социальная история России периода империи», Д. Рансел отметил: «Российские комментаторы некритически принимают использование Мироновым теории модернизации середины XX века… Западные критики жалуются, что Миронов идет не в ногу с западными методами и его история представляет собой комбинацию российской юридической школы… и социологической модели модернизации… которая совсем не одобряется сегодня в западной интеллектуальной жизни… Ключевое возражение западных критиков – это поверхностное принятие Мироновым статистической информации в исходной форме…» [Ransel, 2001: 556]. Приходится констатировать, что Б.Н. Миронов придерживается теории модернизации, не одобряемой сегодня историками Запада, но некритически принимаемой в России.
4 Миронов обильно использует статистику. «На втором этапе имперской модернизации можно говорить о прорыве в развитии, в результате которого произошло настоящее экономическое чудо. С 1861 по 1913 г. темпы экономического развития стали сопоставимы с европейскими. Национальный доход за 52 года увеличился почти в 4 раза… Но главное чудо состояло в том, что при высоких темпах роста экономики и населения происходило существенное повышение уровня жизни» (с. ?). Миронов выделяет 12 важнейших признаков, доказывающих, по его мнению, этот процесс в пореформенный период (с. 17–19). Тезис об «экономическом чуде» - отправной пункт его построений, поэтому необходимо разобраться, откуда берутся эти цифры, как они получены.
5 (1) «Увеличение реальной платы сельскохозяйственных рабочих в 3,8 раза» – на самом деле не «реальная» плата, это рост оплаты в «номинальных копейках» [Миронов, 2012: 439] без учета инфляции. С. Уиткрофт подсчитал настоящую реальную плату – количество ржи, которое мог купить работник на дневную оплату в период сева. Получаются цифры: в 1885-1889 гг. – 10,4 кг, в 1895-1899 гг. – 14,6 кг, в 1909-1910 гг. – 9,5 кг, в 1909-1913 гг. – 11,5 кг. [Wheatcroft, 1991: 148]. Как можно заметить, роста реальной заработной платы сельскохозяйственных рабочих не наблюдалось, по сравнению с 1895-1899 гг. имелась тенденция к понижению.
6 (2) «Повышение с 1885 по 1913 г. производства потребительских товаров и оборота внутренней торговли» (с 17). Речь идет о производстве и реализации фабричной продукции, которая вытесняла с рынков продукцию ремесел. Это повышение было чисто формальной статистической аберрацией, поскольку практически не имелось сведений об объеме ремесленного производства и реализации товаров на местных рынках.
7 (3) «Увеличение между 1886–1890 и 1911–1913 гг. количества зерна, оставляемого крестьянами для собственного потребления, на 34 %» (с.?). Миронов ссылается на таблицу 11.6 в [Миронов, 2012: 439]; под таблицей имеется пояснение, что подсчитано по: Грегори П. Экономический рост Российской империи… С. 36, 37, 138. В книге Грегори читаем: «Между 1885-1889 и 1897-191 гг. стоимость зерна, оставленного крестьянами для собственного потребления, в постоянных ценах возросла на 51%, тогда как сельское население увеличилось на 17%» [Грегори, 2003: 36]. 51-17=34? Но это не так важно, важен метод, которым получены цифры Грегори: он сравнивал заведомо несопоставимые величины. В основе его вычислений официальные данные Центрального статистического комитета (ЦСК) об урожаях 1885–1889 и 1897–1901 гг. Эти данные несопоставимы, так как в промежуток между датами (в 1893 г.) изменены методы определения урожайности и посевных площадей. Исправляя погрешности Грегори, можно показать, что объем «оставляемого в хозяйствах зерна» в расчете на душу населения существенно уменьшился [Нефедов, 2017]. Но чтобы получить реальную динамику потребления, не нужны сложные расчеты, достаточно из валового сбора вычесть экспорт и расходы на посев, а затем поделить на численность населения. Эта операция многократно проделывалась исследователями. Они показали, что тенденции роста потребления не наблюдалось, имелись колебания вокруг средней величины (см., напр.: [Wheatcroft, 1991: 135–136; Островский, 2013: 276]).
8 Следующие три пункта из перечня Миронова имеют косвенное отношение к вопросу повышения уровня жизни. «Уменьшение числа рабочих дней» (4), помимо того, что источники по этой теме носят фрагментарный и случайный характер, может объясняться скрытой безработицей – следствие нарастающего малоземелья. «Массовая скупка земли крестьянами» (5) – тоже результат малоземелья, притом что крестьяне не платили упомянутые Мироновым 971 млн руб.: они покупали землю в рассрочку и должны были рассчитываться десятки лет. А.М. Анфимов подсчитал, что крестьяне, покупавшие в Ливенском уезде Орловской губернии хутора в 12 дес., должны были для уплаты процентов по кредиту продавать каждый год минимум половину урожая [Анфимов, 2002, 144]. Наконец, «увеличение вкладов в государственных сберегательных кассах» (6) - следствие расширения сети сберкасс, которых прежде на селе не было.
9 Чрезвычайно важен пункт (7) «существенное увеличение… длины тела мужчин», как свидетельство увеличения потребления и улучшения условий жизни. Данные о новобранцах в России имеются с XVIII в., но ввиду изменений требований к призывникам сопоставимы только данные за 1874–1912 гг. Проверке расчетов Миронова была посвящена работа С.А. Нефедова и М. Эллмана. Они показали, что Миронов не учел изменения методики учета данных призывных комиссий; в действительности рост новобранцев уменьшался [Nefedov, Ellman, 2016].
10 Что касается роста «валового внутреннего продукта» (8), для сколько-нибудь достоверной оценки ВВП в XIX в. нет необходимых статданных (о ремесленном производстве, до 1893 г. нет достоверных данных об урожаях и т.д.). Кроме того, рост ВВП возможен и при понижении уровня жизни (как в СССР в 1920–1930-х гг.)
11 «Средняя продолжительность жизни» (9) росла, но вследствие успехов медицины и сокращения младенческой смертности. Средняя продолжительность жизни может расти и при уменьшении потребления, что имело место в 1960-х гг. в некоторых развивающихся странах.
12 (10) Рост средней грамотности также не является признаком существенного повышения уровня жизни; примером также может служить советская индустриализация.
13 (11) «Индекс человеческого развития» не является самостоятельным показателем; это композиция показателей (9) и (10).
14 (12) Что касается расчетов Б.Н. Мироновым величины имущественного неравенства («децильный коэффициент») в России, то Г.М. Ханин показал, что эти расчеты неверны, а на самом деле имущественное неравенство в России было намного больше, чем считает Миронов [Ханин, 2010].
15 Таким образом, 12 признаков, которые, по мнению Б.. Миронова, свидетельствуют о существенном повышении уровня жизни в России в период «имперской модернизации», в действительности либо ни о чем не свидетельствуют (пункты 2, 4–6, 8–11), либо говорят о понижении уровня жизни и потребления (наиболее важны пункты 1, 3 и 7). Следовательно, мы не имеем права говорить об «экономическом чуде» и даже о повышении уровня жизни, которое, по Миронову, является «критерием успешности модернизации» (с. 14).
16 Однако хотя свидетельства Миронова об «экономическом чуде» неубедительны, вопрос успешности имперской модернизации требует ответа. Нужно отдать должное автору, работа Миронова отличается обилием статистических данных, позволяющих ответить на этот вопрос. На с. 205 приводится таблица:
17 Таблица Доля промышленных рабочих в самодеятельном населении различных стран
18
Страны Показатели Россия Британия Франция Германия США
Год 1860 1900 1851 1900 1848 1900 1850 1900 1850 1900
Рабочие, млн 0,8 2,2 4,1 12 2,5 5,0 0,9 9,5 1,4 7
Самодеятельное население, млн 45,6 81,9 9,7 16,3 14,1 19,7 - 24,3 7,7 28,5
Доля рабочих, % 1,8 2,7 42 74 18 25 - 39 18 25
19 Таким образом, за 40 лет имперской модернизации доля промышленных рабочих в самодеятельном населении увеличилась на 0,9% и в 1900 г. оставалась незначительной – 2,7%. Это контрастирует с ситуацией в промышленных странах, где фабричные рабочие составляли от 25 до 74% населения. Более того, около трети российских рабочих были крестьянами-отходниками, которые имели в деревне землю и семью (c. 207). К 1913 г. численность промышленных рабочих увеличилась до 3,1 млн, но это лишь 2,9% от самодеятельного населения (подсчитано по: [Крузе, 1976: 42]). Поэтому успехи имперской модернизации невелики. Нет нужды выяснять причины, почему «успешная в целом модернизация империи закончилась революцией». Модернизация не была успешной: Россия оставалась крестьянской страной; модернизация не обеспечила перемещение излишнего сельского населения в промышленные города. В итоге в деревне нарастало аграрное перенаселение и малоземелье. Лозунг «земля – крестьянам!» стал главным лозунгом революции.
20 Розов Н.С. Обсуждаемая книга продолжает авторские акценты на предреволюционную модернизацию и революцию 1917 г., проводит продуманную позицию с попытками снабдить ее солидной эмпирической аргументацией, предлагает выходы на современность. Меня интересуют сходные грани осмысления Русской революции, причем как раз в связи с темами модернизации и контрмодернизации [Розов, 2017; 2019]. Хотя наши подходы и взгляды во многом противоположны, признáю: новая книга Б.Н. Миронова – значительный интеллектуальный вклад в понимание отечественной истории в социальном и социологическом ключе. Критическое обсуждение таких работ всегда поднимает важные вопросы теоретического и ценностного характера.
21 В книге использована клиометрия – статистика экономическая и демографическая; много цифр, таблиц. Делаются обобщения свидетельств, публицистики, произведений литературы, мемуаров, трудов историков. Автор подбирает для подкрепления тезисов статданные, цитаты, ссылки. Моя претензия: такой подход не пригоден для научного объяснения явлений истории, для раскрытия их причин, факторов.
22 Понятие «модернизация» у Б.Н. Миронова выглядит как «движение от традиционности к современности», как процессы «индустриализации, урбанизации, бюрократизации, профессионализации, рационализации, социальной и политической мобилизации, демократизации, становления современных ценностно-мотивационных механизмов, образовательной и коммуникативной революций, структурной и функциональной дифференциации общества» (с. 14). Автор считает «критерием успешности модернизации» в конечном счете повышение качества жизни большинства населения (там же). Однако этот критерий понимается исключительно как экономический, а это явный экономцентризм. Обнаруживается также обычный в марксизме и ранних теориях модернизации техноцентризм: модернизации призваны поддерживать, использовать «передовые индустриальные технологии» и управлять ими (с. 14). Таким образом, глубинное социально-онтологическое понимание автором модернизации и хода истории (с. 53) – классический органицизм.
23 Обычно органицизм имеет антизападный, антидемократический, антилиберальный идеологический крен. Это течение имело место в Пруссии, в Германии до середины XX в. В России оно представлено Н. Данилевским, К. Леонтьевым, Н. Страховым и др., проявляясь и сейчас в «наших палестинах». Однако пристрастие Миронова к «органическому» пониманию процессов истории России специфично, сплавлено с однобоким западничеством (с.47, 56, 439–440). Модернизацию (российскую) Миронов подает как «органическое» взросление. Степень «взрослости» измеряется близостью к западным образцам, прежде всего, экономическим и технологическим. Однобокость понимания «модернизации как вестернизации» ведет к следующему. Уровни свободы, демократии, открытости общества, равенства, верховенства права, разделения власти, веротерпимости, толерантности и т.п. упоминаются лишь вскользь, никак не влияя на оценки «взрослости» и сущности модернизации.
24 К этим чертам добавлен антидемократический элитизм (с. 21–22): недоразвитость, «детскость», низкая культура массы российского «народа» оправдывают, считает Б.Н. Миронов, авторитарное правление (с. 443). Одобрено принудительное «модернизаторское» приближение к западным образцам государства и элиты, лишь бы сохранялась «органическая» постепенность (c. 22, 41, 60).
25 Модернизация в общем смысле это совокупность реформаторских действий (их последствий), направленных на сближение социальных и ментальных порядков, черт общества, государства, институтов либо с идеалами, идеями, принципами переустройства, либо с успешными референтными обществами/государствами. Согласно этой дефиниции, модернизациями были реформы Солона в Афинах, реформы средневековых французских, испанских, османских, китайских правителей, военно-организационные реформы молодого Ивана Грозного (по образцу Османской империи), становление режимов Муссолини и Гитлера, коммунистических режимов в Китае, Северной Корее, в Монголии, на Кубе, во Вьетнаме, в странах Центральной Европы и пр., выбравших СССР в качестве ориентира (добровольно или нет). Для полноты напомним попытки Петра III, Павла I, Александра I (начало правления), Косыгина, Андропова.
26 В модернизациях есть инварианты, обусловленные примером успешных держав, а с начала XVIII в. – европейских образования, науки, технологий, организации государства и армии. Наряду с подражанием (ради эффективности, могущества) было отталкивание — дабы не терять контроль над населением и экономикой. Ориентиры, цели, условия любой модернизации своеобразны. Пример: большевики, захватив власть и победив в Гражданской войне, строили по-своему государство, экономику, культуру. Верно, их модернизация имела европейскую направленность. Б.Н. Миронов, признав это, относит сакрализацию государства, отмену частной собственности и свобод, демократии к отступлению от образцов. Однако если принять во внимание действительный идеал В.И. Ленина, – мечту о Советской России как единой фабрике, - видимое противоречие исчезнет. Таким ориентиром для него была Германская империя времен Первой мировой войны (вполне европейская страна). Отсюда вывод: превращение весьма разнородных 12 (как минимум) модернизаций в некую единую «европейскую модернизацию» России - непродуктивное огрубление.
27 В классической «теории модернизации» множество модернизаций с XVI-XVII вв. во всем мире имеют сходные векторы. Такую модернизацию можно назвать «новоевропейской», «прозападной», нейтрально — «магистральной». Р. Коллинз предложил понимать под такой модернизацией четыре автономных макропроцесса (тренды, линии, векторы): бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую (!) индустриализацию и демократизацию. Последняя это развитие коллегиального разделения власти: парламентаризм, федерализм, гражданские права и свободы [Коллинз, 2015: 264–293]. Мною предложено дополнить этот перечень культурным авангардизмом [Розов, 2017]. Нетрудно заметить сходство концепта магистральной модернизации с позицией Миронова. Но Коллинз раскрывает структуру, причины и механизмы преобразований, препятствия и пути их преодоления во всей сумме трендов; Миронов сосредоточен только на экономике и демографии.
28 Действительно, о бюрократизации Миронов почти не пишет. Индустриализация им трактуется технократически. Известна принципиальная антикапиталистичность советской индустриализации, но Б.Н. Миронов не придает этому значения, упирая на «конвергентность». О секуляризации в книге почти не говорится, а где она упомянута, там конфуз: «Секуляризация массового сознания превзошла все западные стандарты» (с. 28). Но секуляризация «по западным стандартам» – это толерантность, отделение религии от политики, от принуждения, свобода совести, т.е. уважение к праву гражданина верить/не верить в любых богов. Б.Н. Миронов же назвал «секуляризацией» советский принудительный атеизм, включавший террор против священнослужителей, разрушение церквей, запреты на участие в религиозных обрядах, праздниках и т.п.
29 Умолчания красноречивеe высказываний. Вот тезис Б.Н. Миронова о демократизации позднеимперского периода: она «началась с местного управления, которое рассматривалось как предварительная стадия для перехода к парламентаризму» (с. 42–43). Упущено, что учреждение Думы вырвано в ходе кризиса 1905 г. Ничего нет о разгонах Думы, блокировании её работы в военное время, обострившее конфликт ветвей власти.
30 Своеобразно понята советская модернизация в сфере демократии, прав и свобод граждан. В колхозах (особенно), совхозах и госпредприятиях «наблюдались признаки закрепощения труда (выделено мной. – Прим. Н.Р.). Был восстановлен государственный патернализм; власть государства стала сакральной. В результате советская модернизация оказалась незавершенной (! – Прим. Н.Р.), «народ не смог реализовать все свои творческие возможности и способности» (с. 41).
31 Общеизвестно, что в этой модернизации были волны террора, репрессий, тотального порабощения, лжи, пропаганды, искоренения инакомыслия. Остается гадать, действительно ли автор верит в демагогию про «реализацию творческих способностей и возможностей»1, либо хитрит, подверстывая советский тоталитаризм под модернизацию. Не выдерживает критики и уподобление советского общества крестьянской общине (с. 26).
1. Добавим «демократический централизм: подчинение меньшинства большинству» и «коллективная ответственность» (с. 27).
32 Б.Н. Миронов пишет: «Постсоветская модернизация вернулась к либеральному (! – Прим. Н.Р.) позднеимперскому проекту. […] в политическом, общекультурном и социальном отношении вестернизация России за последние 30 лет была беспрецедентной» (с. 439). Следовало бы уточнить, какие признаки либерализма, вестернизации Б.Н. Миронов видит в российской политике, реформах, судебной практике последних 10–20 лет в отношении к оппозиции, правозащитникам, экоактивистам, мирным протестующим и т.п.
33 Перечислив ряд концепций революции, Миронов не дает ей определения. Но его версию Русской революции несложно реконструировать: здоровое тело Российской империи модернизировалось, приближаясь к западным образцам. Были напряжения, риски, неустойчивость. Многое напортила рвущаяся к власти «контрэлита» (либеральная и радикальная). Неграмотные массы (при том, что их благосостояние росло даже во время войны) поддались пропаганде «контрэлит». Нормальные «болезни роста» модернизации, война, заговор контрэлит, «флешмобы» и «умелый PR», агрессия масс «нанесли травму» здоровой развивавшейся Империи: «когда противники монархии весной 1917 г. пришли к власти и провели лишь часть предлагавшихся ими реформ, то это привело страну к коллапсу и Гражданской войне» (с. 44).
34 Склеив «либеральную» и «радикальную» контрэлиты (кадеты+ленинцы), Миронов «склеил» Февраль и Октябрь в «Революцию», укравшую у России победу: без революции она была бы среди победителей Первой мировой войны (с. 40). О вине каких деятелей речь? Миронову, конечно, известно, кто вел подрывную пропаганду в войсках, кто призывал солдат повернуть штыки на «министров-капиталистов», кто заключил позорный Брестский мир и тем самым «украл у России военную победу». Умолчание о подлинных виновниках «кражи» красноречиво говорит о манипулятивной цели таких заявлений.
35 Полностью ли ошибочна такая версия революции? Нет. Б.Н. Миронов в одних аспектах прав, в других – ошибается. Верно, распад Российской империи не был фатальным. Проведенный в книге анализ полезен в полемике по этому поводу. Не верно, что Революция, распад Империи произошли только из-за сочетания «болезней роста» (успешной модернизации), войны и действий подрывной «контрэлиты». Империя была не обречена, а серьезно подорвана. В этих условиях размещение массы солдат в столице стало ошибкой, которая «хуже преступления», что вкупе с отъездом царя обернулось для Империи крахом [Розов, 2019: 187–192]. Экономическими данными слабость империи «не ловится», ее составляющие в иной области [там же: 171–173]. Вот перечень только главных факторов: влияние мировых культурных идей (марксизм, конституционализм, республиканизм); взаимное сословное отчуждение (между образованным классом и крестьянством, «рабочими слободками»); делегитимация режима (антимонархические настроения даже военных и полиции); популярность идеи революции; фискальный кризис, невыполнение правительством обязательств (война, займы и печатанье денег, инфляция); раскол элит при неспособности разрешить конфликты (Прогрессивный блок Думы против царской администрации); наличие политических альтернатив и низовой опыт организаций и действия; «молодежный бугор» [О причинах Русской революции, 2009: 368–427].
36 Верно, что лидеры Временного правительства (и раннего Петросовета) показали себя никакими политиками, что вело к деструктивным процессам в армии, полиции, государственном аппарате, экономике, в конечном счете — к захвату власти радикалами. Но не верно и не честно возлагать вину за разруху, кошмары террора и братоубийственной войны на Февральскую революцию, «либералов», «общественность». Настоящая Революция — это Февраль 1917 г.; Октябрь был переворотом, узурпацией власти, лишенной легитимности – даже революционной.
37 Февральская революция была изначально освободительной и прогрессивной — провозглашались конституционализм, демократическая республика, права и свободы, легитимное государство через созыв Учредительного собрания. Октябрьский переворот был лишен массовых протестов и восстаний. В Петрограде и в стране поначалу никто не придал значения свержению правительства Керенского: политические силы (включая большевиков и левых эсеров!) ждали Учредительного собрания, готовились к нему. Если либеральную, демократическую, конституционалистскую Февральскую революцию сопоставить с разгоном Учредительного собрания, расстрелом демонстрации в его защиту, чекистским террором, то Октябрьский переворот обнаружит свою контрреволюционную сущность (вернее, должен был обнаружить, но большевики это искусно скрыли).
38 Б.Н. Миронов прав, оценивая роль агрессивной ленинской пропаганды. Благодаря риторике Ленина и Троцкого, смене лозунгов, им удалось убедить почти всех сочувствующих Революции, что узурпация власти большевиками, удушение ростков демократии и республиканизма есть «углубление» революции, ее «пролетарский, социалистический этап».
39 Согласно генеральной версии «травмы», погубившей здоровое тело Империи, Февральская революция с первого дня ее должна предстать результатом чьей-то злонамеренности. Миронов добивается такого впечатления терминами «идеологическая обработка», «технология массовых акций», «флешмоб», ассоциируемыми с обманом, манипулированием, провокациями и «оранжевыми революциями».
40 Мои размышления о книге Б.Н. Миронова получились критическими. Подводя итоги, сформулирую мировоззренческие разногласия и пункты согласия.
41 Нам предложен оптимистический взгляд на «гиперцикл российской модернизации» по критерию конвергенции с западными образцами, отвергающий революции с их разрушениями, деградацией и торможением модернизации. В плане гуманистических ценностей множественные российские модернизации редко и незначимо укрепляли защищенность жизни, здоровья, свободы, достоинства человека, будучи, главным образом, направлены на укрепление авторитарных режимов и военного могущества государств.
42 Революции бывают разными, многие либеральные демократии – в США, Великобритании, Франции, – их результат. Российские революции, несмотря на некоторые достижения (парламентаризм, гражданское и гендерное равенство, отделение церкви от государства, мобильность) оказывались малоуспешными, а то и провальными историческими испытаниями в плане построения гуманных порядков и верховенства права. Оптимизм взгляда Б.Н. Миронова на историю России мне ближе, чем депрессивный пессимизм и фатализм любого толка. Правомерно и перспективно изучать революции и модернизации вместе. Они – родственные формы качественного, структурного изменения политико-экономических режимов, динамически взаимосвязанные.
43 Не вызывает возражения тезис Б.Н. Миронова: любая модернизация имеет издержки, потери и напряжения для каких-то групп. При достижении критических значений в сочетании с застарелыми болезнями, расколами, негативными обстоятельствами они делают государство уязвимым к распаду, революции. Отказ от реформ в ответ на вызовы ведет к застою, деградации системы, кризисам и революции. После революций победители строят политические и экономические сферы согласно своим интересам и идеям, проводят реформы и некую модернизацию. Даже подавив революцию, они вынуждены проводить реформы. Необходимы исследования механизмов изменений, модели, опирающиеся на социальные теории. Для историко-социологических исследований модернизаций и революций перспективны:
44
  1. Социально-онтологическое измерение, включающее искусственное конструирование (целенаправленные действия, agency), естественно-историческое складывание (стихийность, безличное изменение, structure), объединяющий их аспект исторического испытания (успех/провал стратегий). Первые два компонента у Миронова есть. Осмысление модернизаций и революций в контексте их успеха/провала как испытаний историей (с точки зрения поставленных акторами целей или позиций современных) — задача будущего.
  2. Социологическое, социально-психологическое измерение, включающее социальные порядки (отношения, институты, обмены, практики, ритуалы) и ментальные порядки (установки, габитусы, стереотипы, способности) [Розов, 2018; 2019]. Б.Н. Миронов в главах о рабочих и крестьянах высказал интересные замечания и гипотезы о взаимосвязи ментальных, познавательных способностей и практик. Нужна теоретизация взаимосвязей в концепциях модернизаций и революций.
  3. Динамическое и функциональное измерение с моделями перемен, трансформаций, в том числе учитывающих связи предметов заботы (социальных групп, акторов), обеспечивающих структур (институтов, организаций), издержек и напряжений (в широком смысле). Вызовы-угрозы, вызовы-возможности и ответные стратегии обеспечивающих структур дополняют эту конструкцию. Она позволяет теоретически описать, объяснять стратегии акторов (agency) и процессы (structure), использовать математические модели.
  4. Политическое измерение, включающее полюс авторитаризма (вертикаль власти) и полюс демократии (коллегиальная власть при регулярной ее сменяемости). Авторитарные режимы обычно не идут на полнокровную магистральную модернизацию, их реформы «сверху» всегда ведут к издержкам и напряжениям. В обоих случаях велики риски. Демократические режимы «заточены» на модернизацию (через сменяемость власти, политическое участие, действия оппозиции, свободную прессу), но не избавлены от риска революций, особенно при слабости государства, в ситуации войны и/или этнических конфликтов.
  5. Для истории России пространство с измерениями государственный успех/провал и свобода (защита личности и собственности)/несвобода (произвол господства) позволяет включить модернизации и революции в анализ российских циклов.
45 Книга Б.Н. Миронова – значимый вклад в изучение модернизаций и Русской революции; мысли его полезны для дискуссий и познавательного продвижения в этой сфере исторической социологии.
46 Трубицын Д.В. Редкое для отечественной исторической науки социологическое исследование прошлого на солидной эмпирической базе под оригинальным углом зрения рассматривает значимые стороны российского общества последних столетий. Освещены «экзотические» для историографии аспекты: преступность и суициды, рождаемость и смертность, брак и внебрачные связи, аборты и контрацепция, когнитивные практики крестьян, включая абстрактное мышление, интуицию, сметку и изобретательность, память, глазомер. Ликвидированные «белые пятна» позволяют строить адекватные картины социальной истории. Не обойдены проблемы методологии: определение лага – отставания в развитии от других стран, скорость его преодоления по совокупности показателей (с. 30–36), контрфактическое прогнозирование (с. 36–40). Отмечу и введение в историографию русской революции не бесспорной теории модернизации для концептуализации исторического материала.
47 В общем, российские историки не доверяют теоретической истории. Это порождает проблемы, например, при переходе с эмпирического на философский уровень, на уровень моральной оценки исторического явления (как правило, на основе ценностей и/или идеологии). Привлечение историком теории модернизации, теоретических конструктов политологии, психологии продуктивно. Концепция «модернизации» обсуждалась и критиковалась. Работа Миронова также встретила возражения; острота дискуссии говорит об актуальности проблемы и о том, что книга удалась.
48 Главная мысль автора: российская модернизация успешна и органична. Имеет особенности: идет не «снизу», в отличие от западной, а «сверху», по инициативе государства, протекает медленно и в основном как заимствования идей, институтов и технологий, её вектор – западного направления. При этом главный субъект модернизации – государство – ведет в целом правильную политику, соблюдая баланс стабильности/изменений. Болезненные срывы и отклонения – результат и подтверждение успеха этой политики. Они порождены конфликтом модернизации, когда испытывающее шок общество разрушает государственность. Однако затем оно опять встает на путь модернизации под руководством государства.
49 Нам не просто критиковать данную концепцию, со значительной частью ее положений мы согласны. Главное в ней – отсутствие объективных предпосылок модернизации России, что выводит на первый план государство и феномен «догоняющего развития». Верно, революция порождена конфликтом модернизации. Однако с этими тезисами соседствуют спорные: успех и органичность «государственной» модернизации, роль в ней власти. Неясен вопрос: считает ли автор революцию закономерной, и, в связи с этим, были ли неизбежны русская революция начала XX в. и распад СССР конца XX в. С одной стороны, необходимость революции вытекает из трактовки модернизации как болезненного процесса; чем успешнее она, тем острее конфликт. С другой – автор прилагает усилия представить революцию не как закономерный результат исторического развития, а случайное и вредное для модернизации событие, которого можно и нужно было избежать: «Кризисные явления… не вели фатально к революции, а лишь создавали для нее возможность» (с. 162), «не было непреодолимых объективных предпосылок для революции» (с. 150). Отчасти противоречие смягчено тем, что автор считает: она «произошла преждевременно и не реализовала цели, которые первоначально ставили ее лидеры и организаторы» (с. 298). Он полагает политические требования оппозиции неприемлемыми, опережавшими способности общества к самоуправлению. «Политические акушеры поторопились... Новорожденный оказался недоношенным, революция не смогла решить задачи, которые ставили ее лидеры на либерально-демократическом этапе» (с. 445).
50 Нельзя не видеть проблему: проходит столетие успешной модернизации «сверху», возникают требования свободы и демократии со стороны значительной части позднего советского и современного российского общества, и эти требования вновь завышены, «новорожденный» не доношен.
51 Отметим: многое в суждениях автора верно. Прежде всего – преодоление мощной, связанной с господством марксистской историографии тенденции преувеличения социально-классового конфликта (с. 253). Не «рост нужды и бедствий народных масс» стал причиной революции (с. 220). Поскольку разрушение штампов идеологических, – важная задача науки, концепция данной работы имеет большое значение. И хотя полностью сбрасывать со счетов «классовый вопрос» нельзя (для низкообеспеченных слоев тезис о «росте нужды и бедствий» верен), обнаружение этого факта заставляет продолжить изучение причин революций.
52 Значимы результаты исследования кризиса российского государственности накануне революции, который не есть упадок (с. 23). Не война стала непосредственной причиной крушения монархии: «сельское хозяйство, промышленность и транспорт в целом справились с задачей мобилизации экономики на нужды войны» (с. 112). Историк рисует картину: не правительство виновно в революции, а конфликт модернизации, немного – война, а более всего – безответственная оппозиция. Критики писали, что «борясь с одной крайностью – преувеличением кризисных процессов имперской России, Б.Н. Миронов впал в другую – недооценку трудностей российской модернизации» [Хорос, 2010: 166]; отмечались излишнее доверие ученого официальной статистике рухнувшего государства и другие недостатки. Однако, полагаем, работа актуализирует более глубокий методологический и социально-практический пласт проблем. Поскольку революция произошла, не значит ли это, что правительство сделало не все, чтобы ее избежать и вести страну по пути «органичной модернизации», или, что важнее, революция в процессе модернизации неизбежна при любой деятельности недемократического правительства?
53 Автор перечисляет заслуги правительства в экономической модернизации (с. 220), выглядят они убедительно. Но он не склонен считать, что перечисленное было вырвано у правительства борьбой. Особенно ярко демонстрирует эту тенденцию оценка политического курса, который признан «достаточно успешным»: «российская государственность эволюционировала (курсив наш. – Прим. Д.Т.) от самодержавия к конституционной монархии и в 1905–1906 гг. стала таковой» (с. 20–21).
54 Акцент на эволюции, не революции – главная мысль книги и авторской концепции. Остается вопрос – имела бы место «эволюция», если бы не борьба, включая революционную? Имеет ли место прогрессивное изменение политического строя только по инициативе власти? История дает мало примеров прочного успеха эволюции социальных форм на основе альтруизма элит. Показательна Синьхайская революция в Китае. Незадолго до нее развернулась реформаторская деятельность правительства, было объявлено о намерении ограничить монархию, создать комиссии по разработке конституции. Но делалось это под давлением революционного движения, что не спасло страну от революции, а монархию от крушения. Как и Османскую империю не уберегли от революции реформы Танзимата.
55 Но автор настаивает: «К числу важнейших следует отнести политическую реформу, создавшую в России народное представительство в 1905–1906 гг. и даровавшую народу (курсив наш. – Прим. Д.Т.) гражданские права» (с. 74). О том, какой ценой общество получило «дар», он предпочитает молчать, приписывая правительству добрую волю. Есть причины сомневаться, что курс царского правительства соответствовал потребностям времени, а желания оппозиции были завышены. Либеральный лагерь был умерен. В момент восшествия на престол Николая от царя ждали реформ, но он был только за ограничение бюрократии. Лишь единицы выступали за конституционную монархию, максимум пожеланий (не требований!) – выборный законосовещательный орган: «народу – мнение, царю – власть». Царь ответил: «В последнее время слышались голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть же все знают, что я буду сохранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как сохранял его мой незабвенный родитель» (цит. по: [Шацилло, 1991: 326–365]).
56 Одна из задач политической модернизации – деперсонификация власти. Промышленный переворот, формировалось общество, требующее независимой от государя, его жены и «нашего друга» системы управления. Личность царя – в вердикте историков – не ему бы управлять страной в драматический период. Вот что он писал по поводу Манифеста 17 октября: «России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное» [там же: 356]. Против тезисов Б.Н. Миронова два факта: 1. Настроенных против политической модернизации было немного и становилось все меньше. 2. Император и его окружение шли на реформы только под давлением революционного движения. Сегодня можно приписывать царскому правительству благородные побуждения (не говорю, что их не было), но запись императора в дневнике 9 января 1905 г. выдает истинное положение дел: «В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца» [там же: 351]. Заметим: похоже на «митинги протеста разгоняются потому, что не согласованы».
57 Потребность в реформах порождалась объективным процессом развития экономики. Несмотря на отсутствие предпосылок модернизации «снизу», трансформационные процессы все же идут. Модернизация не проводится только государством, даже если изменения в основном исходят от него. Оно прилагает усилия к чему-то, «дирижирует» чем-то. Отношение царского режима к реформам требует отнести успехи развития не на счет монархии, а на счет общества – передовой части его элиты, активных трудолюбивых крестьян, рабочих, предпринимателей, представителей интеллигенции. Автор исчисляет лаг отставания, показывая сокращение Россией разрыва с западными странами. Но уверен: исследования Индии, Китая, Ирана, Турции тоже покажут движение и сокращение отставания. Приписывать это правительствам все равно, что хвалить врача за естественное здоровье пациента. Обстоятельство, что страны второго эшелона развиваются быстрее стран первого, поскольку используют готовые идеи, институты и технологии, известно. Это тем важнее, что полностью опровергает теорию отсталости и зависимого развития, разделяемую автором (с. 64). Вопреки ей количество индустриально развитых стран, начиная с последней трети XVIII в., растет в прогрессии, в чем нет заслуги правящих элит.
58 Книга в плане методологии сближает историческую науку с социологией. Движение в сторону «проверяемой истории» и преодоление мифологизации прошлого необходимо науке и обществу. Но есть в этом сближении недостатки. «Социальная структура в пореформенное время претерпела коренную, но мирную трансформацию… Вертикальная мобильность существенно возросла, поддерживая трансформацию социальной структуры из сословной в классово-профессиональную…Поскольку имперская Россия развивалась, а благосостояние населения росло, модернизацию следует признать успешной» (с. 20–21). Эти и другие суждения не вытекают из представленных данных, если применять критерии социологии. Да, ускорение социальной трансформации в начале XX в. налицо. Но что значит и как фиксируются «коренная трансформация» общества и «существенное возрастание» социальной мобильности? Как соотнести эти показатели с показателями других стран на этапе модернизации до и после свержения традиционных режимов? То же самое – оценка политики самодержавия (с. 44). Для доказательства ее эффективности недостаточно перечислить нововведения правительства.
59 При всем успехе работе Миронова не хватает обобщения совокупной действительности. Книга насыщена эмпирией, но главные ее тезисы остаются суждениями, лишь подкрепленными фактами. Одному оценочному суждению можно, однако, противопоставить другое. «Имперская модернизация проходила по классическому европейскому сценарию», пишет автор (с. 439). Понимая, что это не опровержение, обратим внимание на взгляд со стороны: «Когда я рассуждаю о всем, что в русском социальном и политическом строе есть архаичного, отсталого, примитивного, я говорю себе: “такой была бы Европа, если бы у нас в свое время не было возрождения, реформации и французской революции”» [Палеолог2, 1991: 27]. Применяя метод контрфактического прогноза, автор задает вопрос: какой бы стала Россия, если бы продолжилась имперская модернизация? (с. 36). Вывод: она обеспечила бы бÓльший прогресс. Но факт, что до революции наблюдался экономический рост, а в первый революционный год он падает на десятилетия, не означает ни отсутствия нерешенных вопросов, ни того, что их могла решить прежняя власть. «[П]озднеимперская модернизация была эффективнее советской», ее сохранение «принесло бы лучшие результаты» (с. 440). С первым утверждением мы согласны, но не по результату метода, а из-за разницы в человеческой цене достигнутого. Что касается метода, правомерно ли его применять, если революция закономерна? Сложно признать верным результат прогноза динамики системы, когда подсчитываются издержки события, явившегося следствием функционирования системы. Такой метод применим для случайных извне инициированных событий, не для последствий принципов существования объекта. В данном случае он позволяет не замечать, что последствия исследуемого события могут лишь казаться таковыми. На деле это событие могло быть триггером, не причиной последствий.
2. Посол Франции в России 1914–1917 г.
60 Если больной умер в реанимации, в этом не вина реаниматологов. Так и с воздействием войны. Автор помещает «трудности военного времени» в число причин революции. Но война здесь нечто внешнее. Он пишет: революция «украла победу», что имеет смысл для тех, кто свяжет свои и национальные интересы с имперской политикой. Позволительно утверждать, что революция и сепаратный выход из войны связаны с политикой государства и шовинистическими настроениями, им подогреваемыми. Воинствующее славянофильство и великодержавие, выдаваемые за патриотизм, служили легитимации режима. Как незадолго до этого ему понадобилась маленькая победоносная война на Востоке, так и теперь режим (надо признать – и часть общества) хотел утвердиться за счет войны. Военное поражение – фактор крушения режимов и начала реформ, автор это знает. Но не спешит сказать, что войны – средство господства внутри страны.
61 Вышесказанное – не упрек, а репер на будущее. Социальная наука не располагает пока методами доказательства/опровержения того, что «кризис не вел фатально к революции» (с. 23). Нужно не осуждать автора за ошибку (если это ошибка), а выяснить, все ли он сделал, исходя из доступных методологических средств и фактического материала, для обнаружения истины. Эта работа – серьезная попытка оторваться от спекулятивной истории и сделать исследование подлинно научным, снабдив его методом и теорией. Однако она не могла стать стопроцентно успешной, отрыв не полон, выводы содержат элементы того и другого. Так, показывая ужасы революции, автор практически ответственность царского правительства возлагает на оппозицию.
62 Любая, даже успешная революция неизбежно доходит до крайностей гражданской войны, голода, насилия, бандитизма. Падение экономики с февраля 1917 г. – понятный факт; было бы странно ожидать экономического подъема или стабилизации. Историография с этим сталкивалась – когда-то на подобную критику Великой французской революции ответил Троцкий со свойственными ему пафосом и грубостью [Троцкий, 1991: 552]. Но наш автор в более выгодном, положении, поскольку имеет дело с революцией, завершившейся поражением.
63 И здесь важный момент. Для доказательства концепции автору нельзя разделять февральскую демократическую революцию и октябрьский переворот, напротив, нужно объединить их в Великую русскую революцию. Он задействует даже Историко-культурный стандарт преподавания истории, который признал: «В 1917 г. произошла одна Великая российская революция», что представляется ему «вполне резонным» (с. 67). Но меньше всего должен интересовать ученого стандарт преподавания (если он не объект исследования), тем более стандарт государства, в отношении которого стоит та историческая повестка, что стояла в отношении исследуемого; несколькими годами ранее «стандарт» признавал противоположное. Мы знаем точно: октябрьский переворот, хотя и был закономерен, не вытекал с «железной необходимостью» из февральской революции. У этих разных, связанных событий разные причины, разные морально-идеологические основания. Обосновывая свой шаг, автор обращается к Великой французской революции, которая не делится на разные революции в зависимости от того, кто пришел к власти. Якобинцы не продержались 70 лет, не смогли направить страну в противоположную сторону. Если это обстоятельство несущественно, то русская революция продлевается до конца XX в., а, учитывая «революционные» отличия нынешнего режима от того, что хотели демократы Перестройки, она продолжается сейчас.
64 Приведем пример – Китай, революция 1925–1927 гг. Должны ли мы считать тянувшееся десятилетия противоборство Гоминьдана и КПК «единой китайской революцией», завершившейся в 1949 г. разгромом Чан Кайши? Кстати, «китайский Бонапарт» провел ряд прогрессивных реформ в экономике, но не успел получить от них политический эффект, проиграв войну. Осуждать ли демократов 1925 г. за приход к власти коммунистов?
65 Но если события Февраля и Октября различны, хотя и связаны, необходима типология революции. Автор уделяет этому немного внимания в предисловии, но в целом соглашается с идеей отсутствия в истории России революций вообще, наличия бунтов, разрушающих государство, не приводящих к позитивным последствиям. Между тем вопрос типологии революций в общественных науках не закрыт. Различны трактовки понятия в исторической науке и социологии. В первой под влиянием Просвещения понятие революции используется в этимологически прямом – философском – смысле, как скачок в развитии, связанный с насильственным свержением отжившего политического строя. Для социологии революция – крушение политического режима, не обязательно с выходом на новый уровень развития. Есть понятие «консервативная революция». В общем, на теоретическом уровне требуется разработка понятийного аппарата. Без этого концепция испытывает затруднения. Необходимость революционного преобразования политической системы в процессе модернизации не опровергается тезисом, что революция, начавшись как демократическая, завернула в левоэкстремистское русло, став, по сути, контрреволюцией. Если рассуждать так, всякая неудача любого начинания является основанием ничего не начинать. Здесь главный логический аргумент автора против него самого: «свержение монархии не может служить показателем краха имперской модернизации» (с. 22), поражение демократической революции не говорит о том, что она была не нужна. Факт, что последствием революции в Германии стал приход к власти нацистов, не значит, что не заслуживало свержения кайзеровское правительство, развязавшее мировую войну.
66 Автор много усилий прилагает к тому, чтобы представить предпосылки революции случайными и субъективными. Для этого использованы термины «флэш-моб», «PR» и т.п.: не думай интеллигенция о революции, ее бы не было. Но остроумные идеи не скроют серьезность ситуации в историческом контексте. На исходе Первой мировой рухнули четыре – российская, германская, австрийская, османская – империи. Еще до войны развернулось «пробуждение Азии». «Флэш-моб» оппозиции в Ухани обрушил трехсотлетнюю цинскую монархию, «PR-акция» привела к младотурецкой революции, проиграла «информационную войну» монархия в Иране, оппозиция «раскачивала лодку» Британской Индии. Нельзя не учитывать революционного движения по всему миру, обрушение/cотрясение могущественных азиатских монархий, указывающие на закономерность и, видимо, неизбежность, революции. Другое дело, способно ли общество без монархии выстроить современные отношения?
67 Доводы автора своевременны. Перед нами историческое предостережение, книга, главной мыслью обращенная не в прошлое, а в настоящее и будущее. Она заставляет задуматься, стóят ли не гарантируемые положительные результаты революции последствий слома прежнего режима? Открыт и другой вопрос – не становятся ли трагические последствия результатом несвоевременного решения проблемы политической трансформации, не стали ли разруха, голод, гражданская война и террор отложенным эффектом функционирования порочной политической системы? Оба вопроса правомерны, их нужно обсуждать. И книга – сильное к тому побуждение.
68 В ходе эволюции российского общества сохраняется одна из главных проблем модернизации – политический режим. Неоднократно разрушавшийся сам и разрушавший государство, он воссоздается; вместе с ним – один из блокираторов поступательного развития страны. Предложенная концепция призывает: забудем внутренние раздоры, продолжим строить единую Россию. Привлекательно. Но что если недосказанное автором о «государственной модернизации» важнее сказанного? Если российская модернизация не завершена в ходе ряда попыток именно потому, что авторитаризм удовлетворял как способ управления? Как воздействовать на такой режим, нейтрализовать его негативные последствия? Автор призывает идти постепенно, минуя насилие и революцию. Это можно приветствовать. Остается вопрос: что делать, если власть предпринимает контрмодернизационные шаги, используя управляемую часть общества, массированно продавая ресурсы, уничтожая природу, преследуя оппозицию и т.д.? Должно ли общество, увидев цифры роста ВВП за счет вывоза ресурсов, смириться и «ждать» с демократией? Мы не призываем к революции, понимая, к каким последствиям она может привести. Но что делать с отсутствием в истории примеров мирной трансформации традиционной политической системы в современную, во всяком случае, среди значимых стран? Можно ли учиться демократии, не идя к ней?
69 Приведенные автором аргументы и факты подтверждаются историческим контекстом не только русской революции. Вот урок, который книга позволяет усвоить: тому, кто считает насильственный слом системы неизбежным, перед тем как разрушать, нужно думать над созиданием. История показывает, что проблема не cтолько крушение режима (он справляется с этой задачей), сколько создание нового, более совершенного.

Библиография

1. Анфимов А.М. П.А. Столыпин и российское крестьянство. М.: Институт российской истории, 2002.

2. Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX – начало ХХ в.) Новые подсчеты и оценки. М.: РОССПЭН, 2003.

3. Камынин В.Д., Запарий В.В. «Оптимисты» и «пессимисты» о причинах русской революции // История и современное мировоззрение. 2019. № 4. С. 85–99.

4. Коллинз Р. Макроистория. Очерки социологии большой длительности / Пер. с англ. Н.С. Розова М.: УРСС, 2015.

5. Крузе Э.Э. Положение рабочего класса в России в 1900-1914 г. Л.: Наука, 1976.

6. Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII – начало ХХ века. М.: Весь мир, 2012.

7. Миронов Б.Н. Российская модернизация и революция. СПб.: Дм. Буланин, 2019.

8. Нефедов С.А. Суета вокруг революции // Гуманитарные науки в Сибири. 2017. Т. 24. № 1. С. 5–12.

9. О причинах русской революции / Под ред. Л.Е. Гринина, А.В. Коротаева, С.Ю. Малкова. М.: ЛКИ, 2009.

10. Островский А.В. Зерновое производство Европейской России в конце XIX - начале XX в. СПб.: Полторак, 2013.

11. Палеолог М. Царская Россия накануне революции: Репринт изд. 1923 г. М.: Политиздат, 1991.

12. Розов Н. С. Философия и теория истории. Книга вторая. Причины, динамика и смысл революций. М.: УРСС, 2019.

13. Розов Н.С. Вектор русской революции 1917 г. – модернизация или контрмодернизация // Политические исследования. 2017. №2. C. 8–25.

14. Розов Н.С. Коэволюция трех порядков — объяснение динамики российских циклов // Социологические исследования. 2018. № 9. C. 12–22 (in Russ.).

15. Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. Т. 1–2. М.: Панорама, 1991.

16. Ханин Г.И. Какова была социальная дифференциация в дореволюционной России? // Идеи и идеалы. 2010. № 2. С. 64-72.

17. Хорос В.Г. О причинах российской революции // Политические исследования. 2010. № 5. С. 161–175.

18. Шацилло К.Ф. Николай II: реформы или революция // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IX – нач. XX в. М.: Политиздат, 1991. С. 326–365.

19. Nefedov S., Ellman M. The Development of Living Standards in Russia Before the First World War: An Examination of the Anthropometric Data // Revolutionary Russia. 2016. Vol. 29. Issue 2. P. 149–168.

20. Ransel D. A Single Research Community: Not Yet // Slavic Review. 2001. Vol. 60. No. 3. P. 550–557.

21. Turner B. S. (ed.). The Cambridge Dictionary of Sociology. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

22. Wheatcroft S. Crises and the Condition of the Peasantry in Late Imperial Russia // Peasant Economy, Culture and Politics of European Russia / Еd. by E. Kingston-Mann, T. Mixter Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 128–172.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести