Представление о населении балканского региона, его нравах и обычаях в сознании европейцев активно исследовались все прошедшее столетие, однако наиболее значительное влияние оказал «культурный поворот» 1970-х годов и выделение имагологии в отдельное научное направление, изучающее в том числе и национальные стереотипы [2]. За последние десятилетия историография прошла сложный путь в изучении взглядов европейцев на страны и народы Балканского полуострова, который в прошлые эпохи воспринимался и как «пограничное» пространство между Востоком и Западом [5], и как «культурная колония» Европы, ее близкая, но отсталая и застывшая в развитии периферия [4]. Для современных исследований характерно повышенное внимание к «внутренним» факторам, оказавшим влияние на создание образа Балкан: политические процессы, развитие экономики, средств массовой информации и в целом – общественные настроения в европейских странах XVIII–XX в. [3]. Яркий и характерный пример – рецензируемая монография Самуэля Фостера, приглашенного научного сотрудника университета Восточной Англии (Норвич, Великобритания). Автор стремился заполнить пробел в современной историографии англо-югославских отношений посредством решения двух взаимосвязанных задач: как представления англичан о южнославянских крестьянских общинах связаны с внутренними проблемами британского общества и как социальные, экономические и политические преобразования в Великобритании повлияли на ее отношение к «югославскому государственному проекту до и после основания страны 1 декабря 1918 г.» [1. P. 2].

Монография состоит из восьми глав, разделенных на три части, охватывающих «три ключевых этапа эволюции Югославии в британской образной географии» [1. P. 7]: вторая половина XIX и начало XX в., Первая мировая война и межвоенный период. В первой главе Фостер пытался проследить истоки «кристаллизации архетипа южнославянского крестьянина» и связать популяризацию этого образа с «растущим чувством культурного пессимизма и скуки», охватившим Британию в эпоху fin de siècle [1. P. 7]. В предшествующее время, отметил автор, интерес к Балканам был низким как среди элиты, так и в обществе Англии. Вплоть до первой половины XIX в. политические события в этом регионе воспринимались как малозначимые, имеющие лишь местное значение. В викторианскую эпоху интерес британцев к Балканам значительно возрос, ежегодно выпускались десятки книг и брошюр о географии, истории, экономике, архитектуре региона. В это время внимание британской прессы и быстро растущей читательской аудитории привлекли международные события в Юго-Восточной Европе (Восточный вопрос, Крымская война 1853–1856 гг.). Переломное значение имел кризис 1875–1877 гг., когда по южнославянским землям прокатилась волна восстаний. Жестокое подавление бунта османскими властями широко обсуждалось в Англии и повлияло на внутреннюю и внешнюю политику империи (в частности, переизбрание У. Гладстона на пост премьер-министра и отказ от политики безусловной поддержки Турции, проводимой Б. Дизраэли). Но были и другие, менее очевидные и более растянутые во времени факторы.

В начале викторианской эпохи произошла «культурная революция среднего класса», буржуазия «постепенно вытеснила аристократию в определении культурного нарратива Великобритании». Для этого времени характерна «феминизация» некоторых литературных жанров, в частности – заметок о путешествиях, которые в то время были основным источником информации о зарубежных странах и народах. Рассказы женщин вызывали интерес, так как обращали внимание на «языки, обычаи, привычки и невзгоды простых людей» [1. P. 17]. О «турецких зверствах» массовый читатель узнавал не только из прессы, но и из отчетов Аделины П. Ирби и Джорджины М. Маккензи, посещавших Боснию и Герцеговину в 1876 г., а также из «Иллирийских писем» археолога Артура Эванса (1878 г.). К концу 1870-х годов произошло «осознанное возвышение южнославянских Балкан в европейской культурной сфере» и «превращение их в объект, на который ссылались в основных внутренних дискуссиях» [1. P. 18]. Широко распространенное ощущение упадка и деградации на рубеже XIX–XX вв. требовало новых, «здоровых», форм, идиллических сельских картин и образов, отсылавших к прошлому Англии. В этом смысле образ южнославянского крестьянина пришелся как нельзя кстати.

Во второй главе Фостер оценил влияние социальных изменений и внутреннего напряжения в эдвардианскую эпоху. К началу ХХ в. информация стала общедоступным товаром благодаря росту газетных тиражей и появлению кино. Это позволило «цинизму fin de siècle проникнуть в общественную сферу, смешиваясь с растущими социальными тревогами и склонностью британской прессы к сенсациям» [1. P. 25]. Массовая печать уделяла все меньше места научным открытиям и инновациям, уступавшим «дискуссиям по евгенике и призывам к возвращению к более простому, доиндустриальному существованию» [1. P. 26]. Большую популярность приобрело представление о «национальном вырождении», регулярно подчеркивалось, что факторы окружающей среды определяют многие психологические и физические качества, которые якобы утеряли урбанизированные британцы. На этом фоне черногорские, сербские и боснийские крестьяне зачастую выглядели предпочтительнее: мужественные, выносливые и приспособленные к жизни в суровых природных условиях. Этот положительный образ не только позволял им «присутствовать в моральной иерархии цивилизации», но и подчеркивал «растущее чувство неуверенности» самих англичан. Убеждение многих современников в физиологической и духовной деградации Британии поднимало вопросы о том, как она может «сохранить свое […] превосходство» [1. P. 45].

В третьей главе Фостер отметил, что внешняя политика Великобритании в XIX в. была слабо связана с общественными настроениями. Министерство иностранных дел оставалось довольно замкнутой структурой, в нее редко проникали представители «низших» слоев общества, а с ними – «идеи и эмоции». По этой причине дипломаты редко интересовались местным политическим и культурным развитием, не посещали отдаленные районы, а небольшие миссии на Балканах нужны были Лондону в основном для наблюдения за активностью других держав. Поэтому неудивительно, что благожелательность к югославянским народам в британском обществе на практике больше была похожа на «снисхождение и даже усмешку». Изменение отношения к балканскому крестьянству от восприятия его как проявления общего «восточного примитива» к «добродетельной жертве» турецкого деспотизма не означало полного разрыва с существовавшей ранее верой англичан в «цивилизующие» свойства модернизации. Как верно написал Фостер, «в популярных эдвардианских антропологических и колониальных диалогах “прогресс” все еще понимался как органический, линейный процесс, в котором незначительные культурные изменения вынуждали общества эволюционировать в то, что считалось более развитыми государствами» [1. P. 51]. Колониализм теперь основывался на «новых моральных основаниях», в соответствии с которыми Великобритании отводилась роль «поставщика цивилизованных ценностей». Южнославянское крестьянство воспринималось подобно «ирландским католикам в сельской местности: отсталый народ, ожидающий руководства со стороны более развитого общества» [1. P. 52].

Четвертая глава посвящена периоду, который автор определил как «точку перелома и перекалибровки в англо-балканских отношениях» (1912–1914 гг.) [1. P. 67]. Как и в других главах, в ней основное внимание уделено внутрибританским причинам эволюции образа югославянских народов. Фостер обратил особое внимание на рост забастовочного движения и усиление национальной борьбы в Ирландии. Именно всеобщая забастовка транспортников Ливерпуля в 1911 г. и трудовой спор в Ирландии («Дублинский локаут») 1913–1914 гг. «придали восприятию Балканских войн в Великобритании беспрецедентное чувство социальной тревоги» [1. P. 68]. Однако, как и в 1878 г., окончание войн на Балканах в 1913 г. привело к заметному ослаблению интереса английского общества к югославянским государствам. Никак не повлияло на повседневную жизнь в Великобритании убийство в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда, остался незамеченным и отчет фонда Карнеги по расследованию преступлений войск Балканского союза. Лишь австрийский ультиматум Сербии взволновал правящие круги в Лондоне, но для широких слоев населения этот конфликт вплоть до начала августа 1914 г. оставался далеким и малопонятным событием. Первая мировая война переломила ситуацию, прежде всего благодаря усилиям правительства, направленным на улучшение образа «доблестной Сербии» в глазах британцев. Пропаганда старалась затушевать эксцессы прошлого, прежде всего – убийство короля Милана и его жены заговорщиками в 1903 г.

В пятой главе подробно освещена повседневная жизнь британских солдат на Салоникском фронте. Для многих современников участие англичан в войне на второстепенном театре действий было своего рода ссылкой и «отпуском», бытовали шутки и уничижительные сравнения с фронтовиками, прошедшими сражения во Фландрии. В то же время трудные победы 1914 г. и поражения 1915 г. сербской армии приковали внимание британской пропаганды и общества. Стойкость маленькой балканской страны нередко объяснялась в Великобритании «простой любовью» к родине сербских солдат-крестьян, их готовностью переносить лишения и трудности. Подобные качества сближали их в общественном мнении с образом «добродушного Томми, занимающего свой окоп на Западном фронте» [1. P. 87]. Число сестер милосердия на Балканах было сопоставимо с другими фронтами. Фостер объяснил это не только хронической нехваткой медперсонала (она была везде), но и новыми возможностями. Эпидемия тифа и военная эвакуация сербской армии в 1915 г. предоставили англичанкам «коллективную долю в британских рассказах о героизме военного времени», превратив Салоникский фронт в «неформальное пространство сопротивления традиционному пониманию подчинения женщин» [1. P. 82].

Шестая глава посвящена англо-балканскому межкультурному взаимодействию и месту югославизма в британской пропаганде в годы Первой мировой войны. Просербские организации в Лондоне, прежде всего Югославский комитет, распространяли литературу и проводили мероприятия для укрепления англо-сербской дружбы. Центральное место заняла кампания в честь праздника Видовдан, широко освещавшаяся в английской прессе. В Лондоне был открыт магазин сербской литературы, а в школах «детей обучали народным песням и знакомили с мифологизированной версией сербской истории» [1. P. 110]. «Игра на сострадании» изначально имела просербскую, а с 1917 г. – проюгославскую окраску. Однако эта «зацикленность на роли жертвы» ограничивала возможности для взаимодействия прежде всего на культурном уровне.

Как и в 1878 г. и в 1912 г., окончание войны в 1918 г. снизило интерес английского общества к Балканам. Создание Королевства сербов, хорватов и словенцев «не только стало логическим завершением понимания южнославянского вопроса населением Великобритании, но и фактически положило конец более чем столетним дебатам о ее геополитической роли в регионе» [1. P. 115].

Последствия не замедлили сказаться. В седьмой и восьмой главах, посвященных межвоенному периоду, Фостер отметил, что с окончанием Первой мировой войны Югославия «почти сразу исчезла из британской публичной сферы» [1. P. 119]. Немалую роль в этом играли и культурные причины. Установление мира и развитие путей сообщения в 1920–1930-е годы позволили многим англичанам путешествовать по Балканским странам и более детально познакомиться не только с их историей, но и с повседневностью, бытом населения. К неудовольствию многих туристов, реальность оказалась далека от описаний викторианской и эдвардианской эпох. Разочарование ждало и тех, кто поддался ностальгическому настроению и отправился в те страны, где бывал до или служил во время Великой войны. Помимо бытовой неустроенности, бедности и коррупции, глазам туристов предстала быстро меняющаяся страна: разрастающиеся Белград и Сараево теряли свой колорит. Быстро росли темпы урбанизации, менялась сельская жизнь, а национальные одежды, вызывавшие особое умиление британских путешественников, крестьяне все чаще надевали только по праздникам. В самой Великобритании ностальгия по простой сельской жизни привела к оттоку населения из городов, и образ южнославянского крестьянина как благодетельный пример стал вытесняться из информационного поля. Кроме того, уверенность во всеобщем уважении Великобритании в новых независимых странах Европы «заменила традиционную дипломатию и экономические интересы, обесценивая любые последующие возможности». Незаинтересованность в местном рынке югославских экспортеров привела к тому, что они «почти полностью зависели от немецких рынков» [1. P. 124]. Прямым следствием стало отсутствие налаженных связей и согласованных позиций, в первую очередь – в противостоянии нарастающей угрозы со стороны нацистской Германии.

Монография С. Фостера оставляет впечатление основательного труда, раскрывающего множество новых сюжетов в истории Балканского полуострова и социально-политической истории Великобритании в конце XIX – начале ХХ в. Подкрепленная внушительной теоретической и источниковой базой, книга не перегружена фактами, написана интересным языком. Немногочисленные недостатки проистекают из широких хронологических рамок исследования: подробно останавливаясь на одних сюжетах, автор порой довольно бегло рассматривает другие. Больше места можно было бы уделить британской пропаганде в годы Первой мировой войны, визуализации образа сербской армии и освещению ее сражений в прессе, а также сравнить образы «маленьких» Бельгии и Сербии в их противостоянии захватчикам – «Голиафам», особенно с учетом той роли, которую сыграло нападение Германии на Бельгию в решении Лондона ввязаться в европейскую войну. Интерес мог бы вызвать образ сербского королевича Александра, его сравнение с образом короля Бельгии Альберта. В книге практически не уделено внимание периоду Второй мировой войны, несмотря на то, что он обозначен в названии монографии. Тем не менее, достоинства монографии несомненны, автору удалось интересно и весьма информативно представить результаты своего исследования.