В 1924 г. Горький намеревался создать очередной цикл небольших произведений под названием “Записки из дневникаˮ, который был бы своеобразным продолжением его только что вышедшей книги “Заметки из дневника. Воспоминанияˮ. Но, увлеченный работой над большим романом “Дело Артамоновыхˮ, а затем над эпопеей “Жизнь Клима Самгинаˮ, писатель не завершил этот цикл, от него сохранилось лишь несколько небольших очерков, которые Горький при жизни не публиковал. Два из них – о почтмейстере Павлове и Якове Васильевиче Еремине – представляют собой наброски будущих рассказов “Правдивое изложение случая с почтмейстером Павловымˮ и “О тараканахˮ.

Вероятно, к этому же циклу первоначально принадлежали и два наиболее значительных по содержанию и законченных по форме среди этих произведений – “Проводникˮ и “Мамаша Кемскихˮ. Писатель счел возможным напечатать их в 1925 г. в журнале “Молодая гвардияˮ под общим заглавием “Записки из дневникаˮ. Эту публикацию Горький сопроводил послесловием, которое совпадает с первой частью вступления к неоконченному циклу.

Весьма существенным представляется нам и факт первой публикации этих произведений в иностранной прессе. Хотя Горький с весны 1924 г. проживал уже в Италии, у него сохранились тесные литературно-издательские и культурные связи с Германией, в которой он прожил первые два года после того, как осенью 1921 г. покинул Россию. Оба рассказа – и “Проводникˮ, и “Мамаша Кемскихˮ – были впервые опубликованы за рубежом в переводе на немецкий язык в журнале “Europaische Revueˮ (Leipzig).

Символический, философский план “Проводникаˮ, этого, на первый взгляд, простенького, всего в несколько страничек, повествования задан автором-рассказчиком в самом его начале: “Все наиболее сложные вопросы цивилизации и культуры мы с доктором окончательно решили еще вчера, установив, что пытливый разум человека развяжет все узлы и петли социальной путаницы, разрешит все загадки бытия и, освободив людей из хаоса несчастий, из тьмы недоумений, сделает их богоподобнымиˮ [1, т. 18, с. 7]. Этот панегирик человеческому разуму можно было бы принять за чистую монету, тем более, что в нем повторяются многие самые любимые идеи Горького-художника и публициста, если бы не его явно иронический тон и, главное, если бы не тот факт, что эти высказывания проверяются и успешно опровергаются всем дальнейшим развитием сюжета.

В основу рассказа легли автобиографические события, связанные с “хождениемˮ молодого Горького “по Русиˮ. Автор вспоминает в нем свой давний пеший поход с доктором Полтановым (в рассказе – Полкановым) в Муром. Сначала путешественники шли по дороге вдоль берега Оки, но затем решили сократить путь и идти через заповедный Муромский лес.

Противопоставление художественных образов “лесаˮ и “дорогиˮ в их символическом звучании, которое было характерно для Горького на протяжении всего творчества, сохранилось и в рассказе “Проводникˮ. В художественном мире писателя выход из враждебного леса на широкую дорогу, на степной простор означал обретение человеком, после долгих поисков и блужданий, верного жизненного пути, ведущего к свету и счастью. Так, в романтическом рассказе “Старуха Изергильˮ появляется любимый герой Горького Данко, который ведет за собой людей через мрачный губительный лес к счастливой жизни.

Устами своей героини, старухи Изергиль, писатель рисует сказочно страшную, грозную картину этого движения людей через ставший для них враждебной силой лес: “Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем людям. Долго шли они… Все гуще становился лес, все меньше было сил! Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духомˮ [1, т. 1, с. 94].

Чтобы спасти людей, Данко вырвал из своей груди сердце и осветил им дорогу к свободе. “И вот вдруг лес расступился пред ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была – там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река…ˮ [1, т. 1, с. 96].

Интересно сопоставить картины леса в романтической легенде о Данко и в реалистической, но с символическим подтекстом миниатюре “Проводникˮ. В последней лес нарисован скупыми, но яркими и выразительными красками. Он похож на древний заброшенный храм, поражающий своей величественной красотой: “Сначала шли по дороге, между стволами мощных сосен, их корни, пересекая глубокий песок, размятый колесами телег, затейливыми изгибами лежали, как серые, мертвые змеи. Пройдя с полверсты, путеводитель наш остановился, поглядел в небо, постучал палкой по стволу дерева и молча круто свернул на тропу, почти незаметную под хвоей и среди каких-то маленьких елочек; захрустели под ногами еловые шишки, нарушая важную тишину; она очень напоминала внушительное безмолвие древнего храма, в котором давно уже не служат, но еще не иссяк теплый запах ладана и воска. В зеленоватом сумраке, кое-где пронзенном острыми лучами солнца, в золотых лентах стояли бронзовые колонны сосен, покрытые зеленой окисью лишайника, седыми клочьями моха; среди мохнатых лап сверкали синеватые узоры небесного бархатаˮ [1, т. 18, с. 8–9].

Нельзя не заметить, что в этих разных по времени и мастерству описаниях есть нечто сходное. Это и уподобление корней деревьев змеям, и изображение леса как живой субстанции, враждебной людям, как символа их тяжелого, запутанного существования. «Потом, – продолжает автор-рассказчик в “Проводнике”, – когда вошли глубже в лес, мне показалось, что весь он как-то внезапно и чудесно оживился. Тропа, – если только она была, – удивляла меня своим капризным характером: иногда, там, где ей следовало бы лежать прямо, она огибала кольцом отдельные группы деревьев, там же, где пред нею деревья стояли плотной стеною и у корней их густо росли кусты черники, она с прямолинейностью, которая казалась мне излишней, лезла сквозь стволы сосен и, невидимая, врезалась в заросли» [1, т. 18, с. 9].

Чтобы не заблудиться, герои рассказа наняли в ближайшей деревне “знающегоˮ проводника, мужика Петра. После долгих и мучительных блужданий по лесным тропам выяснилось, что проводник завел путешественников в непроходимую чащу. В конце концов, он вынужден был признаться, что на самом деле дороги из леса не знает. Беда же заключалась в том, что местные власти и деревенские жители почему-то уверовали в талант Петра и неизменно посылали его в лес проводником людей. «Довели до того, – жаловался “путеводитель” Петр своим спутникам в конце рассказа, – что я сам обманулся, поверил, будто действительно знаю я лес. Иду храбро, а войду и вижу: ничего я не знаю. А сказать людям, что не знаю, – совестно» [1, т. 18, с.12].

Если в ранних произведениях революционно настроенного писателя, таких как “Старуха Изергильˮ, герой Данко, жертвуя собой, выводил людей из леса к солнцу, к счастью, то теперь Горький, глубоко разочарованный реально совершившейся революцией, показывает, как человек, всеми признанный “знатокомˮ леса и вызвавшийся провести по нему людей, на самом деле заводит их в глухие дебри.

Как нами отмечалось ранее в одной из статей [2], “Проводникˮ был написан в год смерти В.И. Ленина, поэтому нельзя исключить, что напряженные размышления Горького о вожде революции и его деле могли найти своеобразное отражение в символическом подтексте этого произведения. В пользу этих соображений говорит и тот факт, что автор несколько раз называет мужика Петра не просто “проводникомˮ, но и более значимо – “путеводителемˮ. Возможно, тайный, символический смысл этого образа “разгадалˮ первый переводчик рассказа-притчи на немецкий язык, пророчески назвав его “Der Fuhrerˮ (фюрер, вождь) – словом, которое будет вскоре вызывать у людей всего мира куда более страшные ассоциации.

Публикуя “Проводникаˮ вместе с рассказом “Мамаша Кемскихˮ, редакция “Молодой гвардииˮ сочла необходимым сопроводить их статьей А.В. Луначарского, сумевшего уловить в них тонкий “подвохˮ со стороны Горького. “При всей реалистичности письма, при всей жизненности образов, – говорилось в рецензии, – оба очерка производят впечатление апологов, так сказать, специально придуманных, хотя и очень сочно рассказанных притч. Как всякая притча, рассказы символичны. Вряд ли об этом можно спорить, ведь первый очерк начинается с того, что два, по-видимому, молодых человека, идя по ровному песку берега Оки, с чрезвычайной ясностью обсуждают все человеческие вопросы и приходят к наиутешительнейшим выводам. Но вот они решаются вступить в лес. Случай дает им, как будто, испытаннейшего проводника. И что же оказывается? Проводник совершенно беспомощен в лесу, и весь тот опыт, который он приобрел, нелеп и случаенˮ. Далее Луначарский объяснял “смысл сей басниˮ: “… жизнь есть дремучий лес и даже те люди, которые думают, что знают его, на самом деле близоруки, бестолковы и могут завести вас в чащуˮ. В заключение он заявлял, что “аполог этот в наше время, пожалуй, гораздо менее уместен, чем в 18 векеˮ [3, c. 203].

Как видим, нарком просвещения весьма проницательно указал в своей рецензии на притчевую природу и символический смысл новых произведений писателя. Не отрицал этого и сам автор. Ссылаясь на мнение своего спутника доктора, вместе с ним плутавшего по лесу, Горький в письме от 5 февраля 1928 г. С.Н. Сергееву-Ценскому, высоко оценившему “Проводникаˮ, подчеркнул именно символизм жизненной ситуации, отраженный в сюжете рассказа: «Рад, что Вам понравился “Проводник”. Д-р Полканов, хватаясь за голову и вытаращив детски умные глаза свои кричал тогда: “Д-да ведь это же си-имволич-ческая кикимора, п-послушай!”» [4, т. 17, с. 186–187].

Так же, как “Проводникˮ, напечатанный вместе с ним небольшой, всего на несколько страниц, рассказ “Мамаша Кемскихˮ написан от лица повествователя, близкого автобиографическому герою Горького, молодому Алексею Пешкову. Это обозначено уже первой фразой рассказа: “Вошел я в город вечером…ˮ [1, т. 18, с. 13]. Далее следует столь же краткое, “экономноеˮ описание места действия: “Из ограды маленькой, убогой церковки, затисканной в глухой тупик, застроенный каменными домами, бородатый босой мещанин выгонял палкой свинью и семь штук пестрых поросятˮ [1, т. 18, с. 13]. Всего в одном предложении Горький создает емкий социально-философский образ одного из тысяч затерянных на просторах России городков, которые ранее многократно появлялись на страницах его произведений под названиями Окурова, Дремова, Воргорода. Символически-обобщенный образ такого уездного города – мучительного и бессмысленного обиталища его жителей – был создан писателем в художественном очерке “Городокˮ, открывающем книгу “Заметки из дневника. Воспоминанияˮ (1924).

В “Мамаше Кемскихˮ юный герой-рассказчик, сидя в трактире этого безымянного города, задается мучающим его этическим вопросом: что в окружающей жизни надо “проклинать, что благословлять?ˮ [1, т. 18, с. 13]. Описывая свое тяжелое душевное состояние, он признается: “Мне трудно и глупо, как вот этой мухе, которая бьется головою о стекло окна, – как будто ничего нет, а – непроницаемоˮ [1, т. 18, с.13]. Напомним, что в заключительных строках того же “Городкаˮ эпитет “непроницаемыйˮ был неоднократно использован Горьким для изображения тоскливого, давящего душу пейзажа в окрестностях уездного города. А лаконичным образом бьющейся о стекло мухи – символом запутанного, безысходно-мучительного существования человека – автор подводил читателя к появлению главной героини рассказа – мамаши Кемских, которую молодой Пешков увидел в окно.

С первой фразы ее “необыкновенныйˮ образ противопоставлен “обыкновенномуˮ городу: “По безлюдной, скучной, чисто выметенной улице идет необыкновенная старуха…ˮ. Далее идет живописное описание фантастического внешнего облика мамаши, которое выполнено в мрачной эстетике экспрессионизма, в авангардном стиле, с широким использованием анималистических портретных деталей: “…В ее походке есть что-то птичье, летящее, ныряющее, неожиданные, неоправданные фигурные изгибы, изломы, пугливые прыжки назад и в сторону при встрече с людями; люди тоже отскакивают от нее, провожают старуху косыми взглядами, хмурятся. Поистине – походка ее напоминает капризный и резвый полет ласточки; сходство с птицей еще более усиливают пестрые лохмотья, развеваясь на ее маленькой, легкой фигурке, она вся в каких-то лоскутках, на серых волосах птичьей головы бумажные ленты. Голова тревожно вертится на тонкой шее, остренький нос что-то вынюхивает, короткая нижняя челюсть непрерывно шевелится, жует воздух, на темной коже подбородка торчат седые волосы. Из-под подола юбки, обильно и, должно быть, нарочно украшенной разноцветными заплатами, мелькают грязные голые ноги, звериные лапы, такие же лапы судорожно хватаются за столбы фонарей, тумбы, заборы и стены домов. Человеческого – мало в этом странном существе, оно напоминает химеру, уродливую выдумку и кажется слепым, глаза спрятаны в темных ямах и под густыми клочьями сердито соединенных бровейˮ [1, т. 18, с. 14].

Трактирный буфетчик охотно поведал рассказчику историю этой “необыкновенной старухиˮ. Молодая образованная девушка-институтка влюбилась в промотавшего состояние потомка древнего княжеского рода Кемских, вышла за него замуж и родила ему пятерых сыновей.  «При жизни Кемского она кормила его и детей, зарабатывая уроками музыки и рисования, продавая мебель и вещи, а когда Кемской умер, тринадцать комнат двухэтажного дома были совершенно опустошены, и “мамаша” с детьми забилась в две.

Она так оборвалась, обносилась, одичала, что “порядочные люди” уже не пускали ее к себе, и она не могла больше учить детей их музыке, рисованию. Стремясь насытить своих детей, она воровала овощи по огородам, ловила на чердаке голубей, воровала кур, летом собирала щавель, съедобные корни, грибы и ягоды; в зимние ночи, в метели ходила в лес воровать дрова, выламывала доски из заборов, чтоб согреть хотя одну печь полуразрушенного дома. Весь город изумляла неиссякаемая энергия “мамаши”; ее даже будто бы не преследовали за воровство.

– Разве иногда побьют маленько, но чтобы в полицию отправить – никогда! Жалели ее.

Горожан удивляло, что она не просит милостыню, ее даже уважали за это, но никто никогда не помогал ей жить.

– А – почему?– спросил я.

– Как вам сказать? Потому, надо думать, что уж очень злая и горда, хотелось поглядеть, докуда этой гордости хватит. Теперь, уж четвертый год, стали ей милостыню подавать; теперь она совсем с ума сошла» [1, т. 18, с. 16–17].

Эта страшная, леденящая душу история постепенного превращения молодой девушки под влиянием жизненных невзгод в “жилистую, лохматую, голодную волчихуˮ [1, т. 18, с. 16, 18] вызывает чувство щемящей жалости к человеку, доведенному до животного состояния, чувство стыда за его оскорбленное человеческое достоинство.

В первые послереволюционные годы Горький постоянно размышлял над мучительным для него вопросом: почему революция в России, о которой он мечтал всю жизнь, приняла такие бесчеловечные, зверские формы? И приходил чаще всего к выводу, что виновата в этом рабская, искалеченная веками жестокого угнетения психика русского человека, его равнодушие к чужому горю, неуважение к личности другого человека. И в этом рассказе, показывая страшное, нечеловеческое существование образованной девушки-институтки, пытавшейся любыми способами прокормить своих пятерых детей и мужа-калеку, Горький противопоставил ее образ эгоистичным и равнодушным жителям города, среди которых не нашлось ни одного человека, готового прийти ей на помощь.

Мамаша Кемских спасает свою семью не только в силу материнского инстинкта, но из самых высоких, благородных побуждений, желая поддержать честь и достоинство древней фамилии князей Кемских: “Фамилию, говорит, поддержать надо, невозможно, говорит, чтоб такая фамилия вымерла,– Кемские, дескать, Россию спасали много разˮ. Однако подобные резоны были совершенно чужды и непонятны местным обывателям. Тот же буфетчик трактира так прокомментировал слова мамаши: “Конечно, это – глупая фантазия: от чего Россию спасать? Россию никто похитить не может, Россия – не лошадь, ее цыгане не своруютˮ [1, т. 18, с. 16].

В образе этого буфетчика Горький как будто сконцентрировал обывательскую, мещанскую сущность всех жителей города. Очень емкий, обрисованный всего несколькими фразами образ буфетчика контрастно противопоставлен главной героине. В отличие от страшной, потерявшей человеческий облик мамаши, “буфетчик – старый человек, сытый, с гладким лицом актера или повара, у него вставные зубы, он любезно улыбается золотой улыбкойˮ [1, т. 18, с. 14]. Эти искусственные золотые зубы, которые для буфетчика были знаком его благополучия, в образной системе рассказа становятся символом ложной, аморальной обывательской философии. “Жаловаться – грех…ˮ [1, т. 18, с. 17], – вот жизненный девиз буфетчика. Даже смерть любимой жены не смогла его вывести из душевного равновесия. Скоро буфетчик утешился тем, что у него, якобы, после смерти жены перестали болеть зубы. Однако Горький одной короткой иронической фразой разбивает обывательскую философию буфетчика: “Он, очевидно, забыл, что зубы у него искусственныеˮ [1, т. 18, с. 17].

Ночью молодой Пешков пришел к дому мамаши Кемских. Картина ночного пейзажа с “рыбьим глазом луныˮ, осветившей полуразрушенную усадьбу, нарисована в мрачной тональности, характерной для эстетики экспрессионизма: “Предо мною двухэтажный дом с тремя облупленными колоннами по фасаду; зияют окна верхнего этажа; рамы из них выломаны, колоды – тоже, вывалилась и часть кирпичей; окна – зубчатые, рваные дыры, и кажется, что из них на улицу холодным дымом лезет густейшая тьма. Вокруг дома ничего нет – ни забора, ни служб; от широких ворот остались только кирпичные обломанные столбы. Дом как будто выброшен из города на пустырьˮ [3, т.18, с. 18].

Здесь рассказчик снова увидел мамашу Кемских. Во время этой ночной встречи в фигуре и повадках главной героини еще сильнее проступило что-то нечеловеческое, фантастичное, звериное: «Из-за угла дома выползает призрачная фигура неопределенных форм, кажется, что она идет на четвереньках. Присмотревшись – узнаю: это “мамаша Кемских”; она, согнувшись, подбирает что-то с земли, кладет в подол; слышно, как она ворчит. Вот она подползла ко мне, почти наткнулась на мои ноги, стремительно выпрямилась и, бросая в меня щепками, прутьями, кричит:

– A-а, проклятый...

Это неестественный, нечеловеческий крик; человек не может, не должен так кричатьˮ [1, т. 18, с. 18–19].

Кончается этот маленький шедевр трагическим вопросом, который перекликается с тем, что был задан в самом начале. Но теперь его задает, вероятно, не юный Пешков, а зрелый, много переживший писатель Горький: «А зачем это нужно – “мамаша Кемских” и подобные ей? Кому нужны бессмысленные страдания человека?» [1, т. 18, с. 19]. Этот риторический вопрос, кроме всего прочего, почти дословно повторяет тот, который Горький поставил перед читателями в открывающем книгу “Заметки из дневника. Воспоминанияˮ очерке “Городокˮ: “Зачем нужен город этот и люди, населяющие его?ˮ, как бы подчеркивая этим почти навязчивую повторяемость своих размышлений о национальных особенностях русского народа и неразрешимость многих связанных с этим, мучительных для него проблем.

Автор книги о Горьком Д.Л. Быков назвал “Мамашу Кемскихˮ “лучшимˮ рассказом во всем творчестве писателя. «…Мучительная, надрывная жалость, – пишет он, – переполняет лучший рассказ Горького – трехстраничную “Мамашу Кемских” За один этот рассказ, написанный с необыкновенной музыкальной силой и композиционной точностью, – куда “Старухе Изергиль”! – Горький заслуживал бы памятникаˮ [5, c. 215]. Приведя обширную цитату из “Мамаши Кемскихˮ, Быков в заключение так же, как в свое время Луначарский, только безоговорочно со знаком плюс, сделал вывод о символическом, притчевом характере этого произведения: “Перед нами блестящая метафора России, нищей, сошедшей с ума, но все не желающей проститься с былой славойˮ [5, с. 215].